сильны жизненные позывы. Сейчас они почти атрофировались, остался quantum satis[290] самолюбия – а остальное почти объективное созерцание. Смотрю вроде бога на другой день после творения. Многое понимаю, многое не понимаю.

Земля с жизнью, с людьми кажется такой же ничего не значащей случайностью, как рассыпанный сахар, на который слетелись мухи. Кто-нибудь сметет веником, не останется ни сахара, ни мух. И такой кажется вся «история», Гитлеры, не говоря уже о людях, об Иван Ивановичах.

А вместе с тем совсем не ясно, почему вся галактика важнее и интереснее этого рассыпанного сахара с мухами. И галактика эта, по-видимому, такая же случайность.

29 июня 1941

Прошла неделя. Опять воскресенье. Вчера я вернулся из Москвы, а сейчас ходил по ленинградским антикварным книжным лавкам. Я хорошо помню июль 1914 г. в Москве, а потому очень поражен. Если бы мне не сказали, что началась страшная война, если бы в Москве и в Ленинграде окна не были заклеены бумажками от бомб, я никак не догадался бы о происходящем.

‹…› В силу народную верю. В такие дни проще и легче быть на фронте и там в случае нужды умереть, несмотря на все нерешенное.

14 июля 1941

…ясна вся статистичность жизни. Все случайно. Случайные благополучия и несчастья. Все статистические флуктуации – все только «вероятно».

18 июля 1941

Ощущение закапываемого живым в могилу. Разор, разборка Института, отъезд [в эвакуацию] в казанские леса неизвестно на что, бросание квартиры с книгами – в молодости это показалось бы только неприятной авантюрой. Сейчас это почти самопогребение.

9 августа 1941

…здесь неевклидова геометрия на почве казанской грязи и пыли. Может быть, потому она здесь и появилась как реакция этой гнили, как торжество духа.

Ощущение нескладехи, случайности, флуктуационности, ненужности сильнее, чем когда-либо, не за что зацепиться.

16 августа 1941

Помимо Олюшки ничего больше не осталось. Готов рухнуть в любую бездну.

29 августа 1941

Тяжело невыносимо. Во сне видел Николая, исхудавшего с рубцами запекшейся крови. Голова бездейственна. Чувствую страшный отрыв. Случайность, вздорность, ненужность, ошибочность бытия.

16 сентября 1941

Мрачная безотрадность. Руки писать не подымаются. Причины и вовне, и в себе самом. Резкий диссонанс грозных событий на фронте и фальшивой пошлятины, от которой тошнит и никуда не спрятаться, а вместе с тем постепенное собственное одервенение, улетучивается спасавшее творчество, остается пассивное, холодящее и умертвляющее созерцание.

Быть движущимся [думающим] камнем[291] совсем не хочется. Если бы под руками был яд, возможно, давно бы не стало на свете.

22 сентября 1941

Очень тяжело. Самый настоящий и безысходный пессимизм. Никакой надежды на себя, на творческий расцвет. Ненужность, случайность. Холодная дождливая погода. О Николае вестей дальнейших нет. С какой бы радостью незаметно «асимптотически» сошел на нет – умер.

24 сентября 1941

За окном холодно, мокро и хмуро. Стоят пиленые дрова и сарай. Мне 51-й год. Жить осталось недолго и не хочется. Чем дольше живу, тем яснее автоматичность всего, в том числе и сознания.

29 сентября 1941

В своей походке, жестах, движении, голосе, интонациях узнаю Николая. Трагическая метемпсихоза.

12 октября 1941

Печальные, безнадежные мысли. Ни одной точки опоры. Философия сплошной ненужной случайности, флуктуационности. «Плесень на планете» или «плевок в луже». Не живу, а доживаю. И кругом по-прежнему фальшь, фальшь и почти ни одного настоящего живого отзвука, кроме Олюшки. Камнем быть лучше, чем человеком.

В Казани смотрел страшные, черные, исковерканные «трофейные» немецкие танки. В некоторых, по словам показывавшего майора, при разборке находили немецкие ноги и руки сгоревших танкистов. Черная с белым крестом стилизованная машина с оптическими прицелами, радио, фосфоресцирующими составами – реализовала образ страшной войны. Но понятие о страшном само становится бессмысленным. Машина, автоматика, а психика со страхом только часть машины.

Опять триада: фальшь, истина, искренность. Фальши не выношу, а ею все полно, словно музыка. Сплошь какофоническая.

13 октября 1941

Сегодня узнал из письма Е[лены] И[вановны] о печальной и мрачной участи Николая. Страшно и грустно безгранично. С какою бы радостью завтра не проснуться и умереть хотя бы от фугасной бомбы. Никогда я этого не забуду.

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

25 октября 1941

Необычайно тяжело и холодно становиться на «сверхпланетную» точку зрения. С нее, с этой точки зрения, вся история человеческая также случайна и незначительна, как облако с его случайными формами, размерами и положением. Такова же и вся «естественная история» с ее эволюционной лестницей. Знакомые, родные, радости, горе, счастье, несчастия – как случайные всплески на пруду или на море.

2 ноября 1941

Оцепенение, безразличие и бесперспективность.

7 ноября 1941

По-прежнему каждую минуту с удовольствием бы незаметно «через сон» перешел бы в небытие.

24 ноября 1941

…души нет ни у кого, и у меня она улетает. Застыл ум, воображение, хочется замерзнуть, заснуть и не просыпаться.

28 ноября 1941

Жизнь вместо пестрой, странной, сложной, тонкой, приветливой и искренней какая-то отвратительная казарма, в которой приходится маршировать и кривляться и фальшивить, фальшивить. Потому каждый раз, заснув, хочется не проснуться.

30 ноября 1941

…хочется «стушеваться», незаметно перейти в небытие, потому что не за что больше зацепиться. Читаю «Вечера на хуторе». Никакого творчества, никакой физической фантазии. Медленное умирание. И на прошлом хочется крест поставить, оно кажется серым, серым.

7 декабря 1941

Гипнотизирует страшно рельефное ощущение случайности всего – и собственного, и чужого бытия, и «истории» в целом.

«Свобода воли» человеческой, флуктуации ума и способностей приводили к разным зигзагам истории, могут привести к овладению шаром земным, Луной, другой планетой, но все это sub specie aeternitatis[292] мелочи, ни для чего ненужные, если принять во внимание необъятность бытия и вселенной. Много вероятнее этого эволюционного, направленного воздействия флуктуаций человеческой воли – крушение шара земного со всеми его гениальными и негениальными обитателями.

9 декабря 1941

Опять письмо от Елены Ивановны со страшными подробностями о Николае. Выход один вижу, от жизни уйти. Сделать ничего нельзя, и так бессмысленно дико и обидно до последнего атома.

21 декабря 1941

Самый темный день в году, день тьмы. ‹…› В Казанской академии ажиотаж, интриги и фокусы по поводу сталинских премий.