– А чего не вытер?

– Полотенце замызгали.

Стоит, ждет. Смотрит холодно.

Верка усмехается, шагает к нему. Наклоняется. Целует одну руку, целует другую. Кабан ржет. Наслаждается. Верка расстегивает пуговицы на Колькиной рубашке. И стягивает с него рубашку. Колька стоит, растопырив руки, как маленький. Потерянный, жалкий. Верка расстегивает ему брюки, брюки падают. Верка стаскивает с Кольки трусы, вниз, на пол. И говорит негромко, так говорит, точно голубь воркует:

– Тощий ты, как рыбешка.

Ладонью его худое синее тело оглаживает. Становится на колени. Кабан ржет.

– Ой-ё, мне прям смотреть неловко.

Но смотрит.

Колька не видит ничего, слезы застилают глаза.

Он вдруг обмякает и обрушивается на пол. Опрокидывается задетый им стул. Верка стоит на коленях, смотрит на лежащего. Поднимается. Спокойно говорит Кабану:

– Помоги.

Перетаскивают голого на диван, накрывают его же рубашкой. Смотрят друг на друга.

Кабан поднимает большую руку и бережно гладит Верку по голове. Смотрит ей в лицо. Обхватывает ладонями ее голову. Целует в губы. Верка пристраивается на край стола. Они торопятся, стол ходит ходуном, опрокидывается посуда, под рюмкой расплывается пятно. Белая скатерть и без того уже в пятнах. Мать Колькина ее стелила белую, девственную.

Мать и посуду расставила, и мясо запекла в духовке. Салатов настрогала. Ночь трудилась до утра. Денег оставила – если вдруг чего докупить. Расцеловала и уехала к сестре в Королев. Отец Колькин в эти сутки работал. Наутро он должен был вернуться часам к десяти. Мать предупредила, что будет рано, к восьми, чтобы успеть всё прибрать, чтобы встретить отца тишиной и покоем, и сытным духом. Она так и приехала, как обещала, и застала в доме идеальный порядок. Посуда перемыта и убрана, пол влажно сияет. Скатерть, льняная, тяжелая, лежит в грязном белье, это понятно. В мусорку заправлен чистый пакет.

Кольки в доме не было, и мать решила, что он как раз потащил на помойку мусор.

Чистота Колькину мать не особенно порадовала, что-то в ней было тревожное, неестественное. Мать походила по дому, нашла на подоконнике окурок, и ей стало полегче.

Пол просыхал. Мать вышла на крыльцо. За оградой протащился тяжелый переполненный автобус. Мать прошла по дорожке и услышала глухой стук. И бросилась к сараю. Она не осознавала, что делает, почему. Толкнула дверь и увидела сидящего на земляном полу Кольку. На шее его была петля. Обрывок веревки свисал с балки. Мать бросилась к сыну. Причитала, приговаривала.

– Что ты, что ты, мы сейчас, всё хорошо, хорошо, что ты.

Она его привела в дом, умыла, переодела, дала успокоительное, уложила на строго заправленную койку в своей тихой спальне, задвинула шторы, села рядом. Гладила его руку, пока засыпал.

Еще несколько часов назад постель в родительской спальне была разорена. Верка и Кабан спали в обнимку. Проснулись они одновременно и одновременно друг от друга отодвинулись. Верка поднялась, как была, голышом. Молча. И Кабан молчал. Не шевелился, смотрел. Верка ушла в большую комнату. Колька по-прежнему лежал на диване, только повернулся спиной, уткнулся лицом в спинку, ноги поджал, то ли дышал, то ли не дышал. Верка оделась и ушла. Колька смотрел в диванную спинку, на ткань в елочку, которую знал наизусть, с младенческих лет. Слышал, как приперся Кабан и тоже оделся. Но только не молча, матерясь негромко, глухо. Ушел и он. Колька услышал очень-очень дальний ход поезда. Километров пять они были от железной дороги, далеко. Встал Колька. Казался спокойным. Оделся и принялся за уборку. Всё больше и больше заводясь, распаляясь. И ему казалось, что он решительно ни о чем не думает в это время.

Когда отец вернулся, Колька еще спал. Об удавке на шее сына мать отцу не обмолвилась. Колька же сказал матери наедине, что плохо помнит, что делал.

– Мне нельзя пить, я понял. Ни капли.

И никогда более в своей жизни Колька не брал в рот спиртного.

* * *

Пятый час. Почти в точности вчерашнее утро.

Верка ни о чем не думала. Шла безлюдными улицами и дворами. Машины стояли повсюду, земля была убита машинами, ничего живого на ней уже не могло прорасти. На детской площадке асфальт раскрошился, растрескался, там еще траве давалась воля, и Верка брела по вялой траве. Птицы пели или, скорее, говорили, но как будто мимо ее слуха, на другой волне. Воздух светлел, и редкие, одиночные огни зажигались в окнах.

Не помнила себя, как добралась до станции, как смотрела на поезд.

Приближается и промахивает их крохотную станцию, пылинку в пространстве мира. Ветер.

Ничего этого Верка не осознавала тогда, потом вдруг вспоминала, всплывал этот поезд, ветер, золотой круг света…

По улице, там, где вновь уже стояли одноэтажные дома, – они и слева от пятиэтажек стояли, и справа – бежала собака. Увязалась было за Веркой, но скоро отстала, что-то ее свое отвлекло. Верка остановилась у старого их забора, отец когда-то всё грозился его поменять, да так и не поменял, а мать и не думала, она не любила нового. Старый серебряный забор, штакетник, у которого разрослась малина и вишня, и жгучая крапива. Верка стояла за кустами и смотрела на темное окно. Вспыхнул свет за белыми, бабушкой еще расшитыми занавесками, но тут же погас, и занавески раздвинулись. Сад стоял в тени.

Верка видела, как выходила мать на крыльцо. Она была в домашнем халате, из-под которого выглядывала длинная ночная сорочка. Поставила плошку с едой для кошки, посмотрела внимательно вокруг. На небо.

Вот нет над землей толстых железных стен, замков, только воздух нас защищает от жестких космических лучей, от солнечного жара, от черного дыхания бездны, такая беззащитная защита, почти ничто, однако хранит нас. До времени.

Ничего этого Верка не думала, стояла с пустой головой. Как будто бы ничего не помнила, что с ней было, ни вчера, ни позавчера, ничего не знала о себе, так легче. Мать вернулась в дом. Дальше Верка не видела, но знала. Мать будит Сонечку, гонит умываться. Завтракают овсяной кашей, из окна виден сад, кусты, за которыми стоит Верка. Бабушка сказала бы: стоит, как идол. Позавтракали. Мать убирает посуду. Заплетает Соньке длинную косу. Сонька мурчит песенку, слов не разберешь.

Дверь отворилась, и они вышли.

Мать запирала замки, Сонечка села на корточки и гладила кошку.

Они спускаются с крыльца, идут по дорожке. Верка спохватывается и отступает за угол. Она знает их маршрут, сюда они не повернут, мать ведет Сонечку в детский сад – через дорогу, к пятиэтажке, через двор.

Они скрылись из виду, и Вера направилась в дом. Стащила с себя всё и затолкала в пакет, даже туфли. Постояла под горячим, как смогла вытерпеть, душем. Надела старую футболку и джинсы, кеды на босу ногу и отправилась из дома, захватив с собой пакет. В зеркало не посмотрелась ни разу. По дороге к автобусу зашвырнула пакет в помойный контейнер.