Умудренная женщина, которая обо всех заботится, Танаэ.

И две молодые читательницы…

Одна напротив другой, каждая на своем диване.

Элоиза, Клеманс.

Она и я.

Из семи выживших, заточенных здесь, будто единственные люди, уцелевшие после ядерного апокалипсиса, у одного — по крайней мере, у одного — руки в крови и нет другой цели, кроме как истребить всех остальных.

У кого?

Я прибежала, запыхавшись, к «Опасному солнцу» и рухнула на террасе, все еще дрожа от страха. Неспособная пошевелиться. Мне так казалось.

Янн не оставил нам выбора. Встать! И в укрытие!

Он отдал четкие распоряжения. Больше ни одна из нас не выходит из дома. Мы все должны закрыться в общей комнате и ждать.

А что капитану еще оставалось делать?

Нас было пять читательниц, три умерли, убиты.

Чья теперь очередь?

Моя?

Сидя на диване с потертой, блеклой бархатной обивкой, я машинально тереблю зерна моего красного ожерелья. До сих пор оно меня защищало. Почему меня? Почему удар обрушился на Мартину, Фарейн и Мари-Амбр, а не на меня? Смотрю на Майму, застывшую на стуле в дальнем углу, глаза у нее пустые. С тех пор как Янн сказал ей, что ее мама убита, она ни слова не произнесла. И ни разу ни на кого не взглянула.

Что она сейчас чувствует? Я испытываю болезненное желание записывать, записать все, наполнить до самого горлышка мою бутылку для океана. Если мы все должны умереть, если я — следующая, если я буду убита или меня сначала обвинят, а потом прикончат, останется эта тетрадь. В ней все записано. И это правда.

Вы это подтвердите? Засвидетельствуете? Вы — моя надежда. Последняя.

Янн говорит, сцепив руки за спиной и расхаживая по залу, как тюремный сторож. В его голосе не слышно и намека на чувство, это холодный, неживой голос полицейского, ставшего роботом. Он сообщает, что тело Мари-Амбр было еще теплым, что ее кровь не свернулась, то есть она была убита только что, и это означает невиновность всех тех, кто в момент выстрела находился в «Опасном солнце».

— Короче говоря, — уточняет он на случай, если его не поняли, — убийцей Мари-Амбр не может быть ни одна из девочек, ни Танаэ, ни Элоиза.

Мне кажется, что все взгляды устремляются на меня, на долю секунды, а потом снова начинают метаться по комнате, как испуганные насекомые перед грозой, еще до того, как первая молния располосует небо. Никто словно бы ни на кого не смотрит, но все друг за другом следят. Как в этих играх, где встают в круг и подстерегают движение, которым виновный себя выдаст… когда будет уверен, что на него не смотрят.

Мне все понятно, никто на меня не смотрит.

Как видишь, Янн, ты можешь не беспокоиться, твое послание дошло.

Пять читательниц, три из них умерли, у четвертой железное алиби… Даже если ты на нее не указываешь, нетрудно догадаться, которую из нас надо заклеймить…

И все же Янн меня удивляет. Он продолжает кружить по комнате, голос у него все такой же холодный, металлический, но он явно не ищет легких путей.

— Даже если факты позволяют нам признать многих из нас невиновными в том или другом из четырех преступлений, у нас пока нет никаких формальных доказательств, чтобы назвать единственную виновную… Только совокупность улик или свидетельств, указывающих в определенном направлении.

Взгляд Янна скользит по мне — по крайней мере, так я это ощущаю. Только одному жандарму известно, какого рода эти улики и эти свидетельства. Или только ему и Майме? Эти отпечатки пальцев, которые они похитили в каждом бунгало? Свидетельства По и Моаны?

Мне так и хочется крикнуть, что это невозможно! Ноги моей не было в бунгало Мартины, и я никогда в жизни не ездила верхом.

— И еще я должен кое в чем вам признаться, — внезапно заявляет жандарм.

Наконец-то в его голосе пробивается волнение. В чем бы он ни собирался признаться, похоже, дается ему это очень нелегко.

— Я долго подозревал свою жену, — продолжает Янн. — Майора Фарейн Мёрсен. Потому что… Потому что она всерьез поспорила с Пьер-Ивом Франсуа. Вот потому я после смерти Мартины не вызвал полицию.

В зале Маэва повисает оглушительная тишина. Жандарм перестает кружить по комнате, замедляется, будто волчок. Теперь он говорит тоном ниже, и голос выдает, что он все сильнее волнуется:

— После обнаружения трупа Пьер-Ива мне стали угрожать, меня шантажировали, обещали убить мою жену, если бы я обратился в полицию. На самом деле она уже была мертва, так что я… я совершил серьезную ошибку.

Янн говорит очень медленно, тяжело роняя слова.

— На этот раз я им позвонил. Они будут здесь меньше чем через четыре часа, они только что вылетели из аэропорта Папеэте.

Похоже, он говорит искренне, чуть не плачет, он же только что потерял жену. Но… можем ли мы еще ему доверять? Какими доказательствами мы располагаем, можем ли утверждать, что он говорит нам правду, после того как столько врал? На что мы можем опираться, чтобы быть уверенными, что полицейские прибудут?

— А до тех пор, — заключает капитан, — мы все будем сидеть взаперти.

— По, Моана, идите сюда, помогите мне!

Меня не позвали.

По и Моана, которые тихо играли в бинго, чтобы убить время, оставили карточки с желтыми фишками и ушли.

Никто не осмеливался ни о чем меня спрашивать. Даже Янн. Во мне все застыло с той минуты, как он вернулся и рассказал мне.

Мама. Убитая. На меаэ.

Я не хотела, чтобы меня трогали, не хотела, чтобы со мной разговаривали, не хотела, чтобы мне утирали сопли, чтобы меня утешали, чтобы меня жалели, чтобы мне объясняли, чтобы меня расспрашивали, чтобы меня убеждали.

Я приношу несчастье. Все, кто меня любит, уходят.

Моя первая мама ушла; вторая убита выстрелом из ружья; та, которая могла бы стать третьей, Клем, меня предала.

Соврала мне. Как все. Все врут на этом острове. Даже камни, даже статуи, даже молчание.

Утро тянулось бесконечно, будто последнее действие какой-нибудь пьесы, трагедии, и в полном безмолвии, если не считать шепота Моаны и По, называвших номера в бинго. Никогда не понимала страсти маркизцев к этому дурацкому лото.

Все дело в том, что там не надо думать, чтобы выиграть?

В этом решение — перестать думать?

Мне хотелось закрыть глаза, но веки не слушались. Глаза мои наблюдали. За всем.

Клем и Элоиза сидели на другом конце комнаты, друг против друга, каждая на своем диване, Элоиза что-то рисовала в альбоме, а Клем пыталась читать путеводитель Lonely Planet. Я догадывалась, что ей до смерти хотелось заняться своим проклятым романом, в котором она прятала свои секреты и для которого воровала наши мысли. Но здесь она писать не могла, а уединиться было невозможно.