Увижу ль в горизонте шквал, услышу ль грозный шум борея,

Иль абордажный с кем привал, иль флот на траверзе злодея!

Я штиль в душе своей храню и рупором еще владею;

Но лишь на румбе тебя зрю, вкруг сердце левентик имею;

От бурь на фордевинд спущуся, и силой силу отражу.

Когда же неизвестен мне пункт места твоего, драгая,

Тогда поближе к той стране лежу я в дрейфе, ожидая.

Конструкция твоя, как яхта, с большой блестящей полосой.

Меж вздохов ты моих брандвахта, моих желаний рулевой!

Мое терпенье сильно рвется! Положь надежды на найтов.

Ретивое во мне забьется, и я опять терпеть готов.

Нет сил уж более держаться,

Я должен от тебя спускаться на произвол судьбы моей!

Кричу: «Ура!» Пошел по вантам! Я к Стиксу направляю путь.

Какой пример всем лейтенантам! Я от любви хочу тонуть!

Еще одна в свое время чрезвычайно популярная в офицерской среде песня — «Любовь моряка». В ней много не только хорошего флотского юмора. По ней можно вполне изучать устройство парусного корабля, столько в этой песне всевозможных терминов, которые весьма остроумно передают душевное состояние влюбленного моряка. И пусть эти термины сегодня малопонятны читателю, но они прекрасно передают сам дух той далекой эпохи, когда писались данные строки:

К тебе, котора заложила на сердце строп любви прямой

И грот-нот-тали прилепила, к тебе дух принайтован мой!

Под фоком, гротом, марселями, все лисели поставив вдруг,

На фордевинд под брамселями к тебе летит мой страстный дух!

Уж толстый кабельтов терпенья давно порвался у меня,

И сильный ветр, к тебе стремленья, давно подрейфовал меня!

Я ставил ходу в прибавленье возможных кучу парусов.

Я в склянку, всем на удивленье, летел по двадцати узлов!

Но ты ход дивный уменьшила, и в бейдевинд крутой я лег;

А после в галфинд приспустило, с которым справиться не мог!

И дрейфом румбов плеть валило с противной зыбью все назад;

В подзор, в бока волненье было, сам курсу своему не рад!

Скорее сжалься надо мною! Мой руль оторванный пропал

Брам-стеньги сломаны тобою. Порвался крепкий марса-фал.

Изломлен водорез и бушприт. Ветр сильно кренит на меня!

Смотри, тайфун фок-мачту рушит, и все трещит вокруг меня!

Смотри, как в сердце прибывает тоски осьмнадцать дюймов в час!

Ночь темная все небо покрывает, в ноктоузе огонь погас!

Чьему же курсу мне держаться, когда не виден мне компас?

Зажгли маяк, над бедным сжалься и отврати крушенья час!

Поверь, что шторм я сей забуду, когда, к веселью моему,

Я столь благополучен буду, достигнув к рейду твоему!

Тогда, отдавши марса-фалы, и фок и грот убравши свой,

Я, верп закинувши свой малый, тянуться буду за тобой!

Когда на место я достигну, там, где увижу я твой вид,

«Из бухты вон»! — я в рупор крикну, и якорь в воду полетит.

Тогда не норд-вест мне ужасный и не норд-ост не страшны мне.

Тогда и штормы не опасны, когда я буду при тебе!

И брак любви найтов надежный обоих нас соединит,

И пред тобой, о, друг мой нежный, мне отшвартоваться велит!

Весьма часто во время плавания в кают-компаниях устраивались и танцы. При этом часть офицеров изображала собой дам, которых приглашали на тур танца сотоварищи. Все это устраивалось, как правило, по праздникам и после хорошего стола.

Если матросы довольствовались казенной чаркой да редкими загулами в портовых кабаках, то офицеры, как правило, веселились в кругу своих сотоварищей или у кого-нибудь на квартире или в более-менее приличной ресторации.

* * *

Если кто-то думает, что на парусном русском флоте матерились просто так, как кому заблагорассудится, то он глубоко заблуждается! Матерная ругань на парусном флоте была возведена в ранг подлинного искусства. Разумеется, имелись и настоящие мастера своего дела, послушать которых в Кронштадте ходили так, как в губернских городах ходили слушать оперу. При этом наряду с мастерами и ценители тоже были на должном уровне. Любую фальшь они распознавали сразу!

Дело в том, что в морской матерной ругани существовали свои незыблемые каноны, нарушать которые было не позволительно никому. Первый низший уровень мастерства включал порядка тридцати выстроенных в определенном порядке выражений. Умельцы русского слова осваивали более высокий уровень, так называемый «малый загиб Петра Великого», который состоял уже из шестидесяти матерных выражений. Ну, а истинные мастера своего дела выдавали и «большой загиб Петра Великого», состоявший более чем из трехсот выражений, среди которых самыми невинными были «мандавошь Папы Римского» и «еж косматый, против шерсти волосатый».

Любой «загиб» конструировался, как стремящаяся к бесконечности цепь многоэтажных ругательств, адресованных поочередно всему самому «статусному», что есть у собеседника. Однако по происхождению в «загибах» не было ничего непристойного и кощунственного, поскольку все они восходили, вероятнее всего, к магическим формулам, направленным против нечистой силы. Упрощенно говоря, это проклятия не в адрес Господа, а в адрес дьявола.

При этом порядок выражений и идиом был неизменен (знатоки утверждали, что он якобы был утвержден еще самим царем Петром!), не допускались и повторения выражений, какие бы то ни было запинания и паузы. Матерная брань произносилась мастерами, как длинный поэтический монолог. Искусство «загиба» предполагало, что определять его оскорбительность и язвительность должна не соленость, а юмор — чем смешнее, тем оскорбительнее. При этом в искусстве овладения «загибами» существовала еще одна существенная особенность. Произносился «загиб» исключительно на едином выдохе, а поэтому, овладев «малым», не все были способны овладеть «большим загибом», так как попросту не хватало объема легких.

Высшим же шиком считалось сопровождение речитатива соответствующими жестами, так называемыми показами, которые тоже были выстроены в определенном порядке, в строгом соответствии с конкретным «загибом» и не могли повторяться! Со стороны, непосвященным это, по-видимому, напоминало нечто среднее между плясками гвинейских папуасов и корчами эпилептика, но настоящие ценители высокого искусства получали от прослушивания и лицезрения этого действа истинное наслаждение!

Умение материться не абы как, а с «загибами» и с «показами» почиталось и среди матросов, и среди офицеров. И весь российский адмиралитет, и офицерство да и сами матросы всегда искренне считали, что «матерные загибы» были больше «искусством», нежели бранью…

Признанным специалистом по «загибам» был, к примеру, адмирал Чичагов. Вскоре после победных Ревельского и Выборгского сражений адмирал докладывал императрице Екатерине об обстоятельствах этих боев. Увлекшись, при упоминании имени шведского короля Чичагов не выдержал и от переизбытка чувств выдал весь «большой загиб», сопровождая его весьма красноречивыми «показами». Обалдевшая императрица, не проронив ни слова, выслушала все до конца. Когда же адмирал завершил свой долгий монолог и понял, что сильно переборщил, то упал к ногам Екатерины, со словами: