— Пойду, позову её, — сказала Альбина. — Кирова просила сообщить, когда ты проснёшься. Только на этом условии и разрешила мне побыть рядом с тобой.

Нежина взглянула на меня — строго: её взгляд призвал «не делать глупостей». Поправила одеяло на моих ногах, расправила на нём складки. Похожим на кошачье мурлыканье шёпотом велела лежать спокойно, не пытаться вставать и «не дёргать рукой». Поймал себя на мысли, что разговор с Королевой походил на сон: уж очень слабо верилось, что такое могло происходить наяву. Альбина беззвучно скользнула к выходу. Передвигалась она плавно, будто танцовщица. Приоткрыла дверь, юркнула через узкую щель в коридор.

Я расслабился, позволил своему затылку вновь погрузиться в подушку. Уставился в потолок. Вдыхал больничные запахи, прислушивался к шорохам (различал чьё-то дыхание, приглушённые стенами и расстоянием голоса). Трещин на побелке сейчас не видел. Но помнил, что они там есть. Или мне они тоже привиделись? И они, и лицо той женщины со шрамом на губе, которую я уже встречал раньше (в погребе Рихарда Жидкова, Зареченского каннибала)? Я зевнул. Подумал, что сейчас плохо отличал сны от реальности.

Боль в груди не исчезла — лишь слегка притупилась. Неприятная, но терпимая. Она беспокоила, но не отвлекала меня от размышлений. Я разглядывал сгустившиеся у потолка тени. Перед мысленным взором вновь прокручивал и встречу с Надей Бобровой в Пушкинском парке. Думал о том, как всё же плохо я понимал женщин. И ещё радовался, что двадцать пятое января тысяча девятьсот семидесятого года теперь осталось позади не только для меня «прошлого», но для меня «нынешнего».

Вспомнил слова Королевы о том, что «Пимочкина рыдала». «Рыдала — это хорошо, — подумал я. — Это значит, что Света пережила эту злополучную дату». И Александр Усик не вернулся в своё тело — я получил шанс предотвратить как минимум ещё одно убийство. «Какое сейчас число?» — спросил сам себя. Если верить словам Нежиной, я находился в больнице уже третьи сутки. Сколько ещё тут пробуду? День? Неделю? Скоро начнётся учёба в университете… (нет, пока Зареченский горный — ещё институт). Осталось пять дней каникул.

И чуть больше месяца предстояло ждать очередного нападения «маньяка с молотком». Убийца нападёт снова — в этом я не сомневался. Потому что Боброва не убивала осенью тех женщин. Я сам видел, что в момент сентябрьского убийства Надя отдыхала после сбора урожая капусты — в домике рядом с колхозными полями (так же, как и Александр Усик). Настоящий «маньяк с молотком» оставался на свободе. Он вновь изнасилует и убьёт женщину утром восьмого марта неподалёку от шахты «Юбилейная». Если я позволю ему это сделать.

* * *

Бывшая пленница Зареченского каннибала здесь, в больнице, мне не приснилась. В этом я убедился, когда Альбина Нежина привела ко мне в палату врача — ту самую «Дашу». Узнал её. Хотя с нашей предыдущей встречи Дарья Степановна Кирова сильно изменилась — в лучшую сторону. Она выглядела лет на тридцать-тридцать пять. Невысокая и хрупкая женщина — даже в сравнении с Альбиной. Кирова вошла в палату неторопливо, прихрамывая. Выглядела сонной, но заговорила бодрым тоном.

Она больше не походила на испуганного зверька. Исчез из её глаз безумный блеск. Тёмные волосы женщины стали короче, ран на губах Кировой я не заметил (видел только тот белый шрам около носа). Изменился и её взгляд. Мне он показался спокойным, доброжелательным, чуть усталым. Дарья Степановна поинтересовалась моим самочувствием. Тем самым голосом, которым там, в подвале повторяла: «Не надо. Пожалуйста, не надо…». Вот только изменились его интонации. Как и обстоятельства, при которых я его слышал.

Кирова деловито рассматривала мои глаза, нащупала на запястье пульс. Вела себя, как обычный опытный, уверенный в своих навыках и знаниях врач, осматривавший пациента. А не как бывшая пленница маньяка, узнавшая своего спасителя. Что меня безумно порадовало. Ни словом, ни взглядом Кирова не показала, что узнала во мне «того парня в будёновке». Она в общих словах поведала об операции (пуля Бобровой задела сердце), сообщила, что «главная опасность позади». Проинформировала о дальнейшем лечении.

Её спокойный тон убаюкивал, заставлял меня зевать. Я рассматривал лицо Дарьи Степановны — не заметил, как из палаты ушла Нежина. Слушал рекомендации врача, молча кивал. Чувствовал, как наливались тяжестью мои веки — всё трудней становилось держать их приподнятыми. Не стал противиться сонливости. Внял словам Дарьи Степановны — закрыл глаза. Голос Кировой отдалился. Я прислушивался к нему, погружаясь в дремоту. И уже сквозь сон почувствовал, как женская рука заботливо убрала с моего лба холодную и влажную от пота чёлку.

* * *

Утром Дарья Степановна в моей палате не появилась. Осматривал меня другой врач. Он обрадовал меня сообщением, что пролежу в больнице как минимум три недели. «Ну а как вы хотели, батенька? — сказал розовощёкий доктор. — Надеялись со свежим шрамом на сердце вот так быстро вскочить с кровати и пуститься в пляс? Даже не надейтесь. Побудете у нас недельки три. И это в лучшем случае. Больше спите. И время пролетит незаметно». Я воспользовался его советом — только и делал, что спал. Как и два моих соседа по палате, которых едва ли не в один день со мной перевели в хирургию.

Не увидел я Дарью Степановну Кирову и на следующий день. Моим лечением занимался всё тот же мужичок с пухлыми щеками, что присвоил мне имя «батенька». Зато появилась молодая женщина следователь. Под присмотром строгой медсестры засыпала меня вопросами. Старалась говорить тихо, елейным голосом (точно придерживалась чьей-то строгой инструкции). Отвечал ей коротко, будто из последних сил — изображал немощного больного. Понял со слов девицы, что Надя Боброва «раскололась по полной программе» — призналась во всех своих грехах: и в том, что стреляла в меня, и в желании убить Свету Пимочкину.

Боброва заявила на допросе, что солгала Свете о том, что это я в Пушкинском парке назначил Пимочкиной свидание. Но сказала: меня она в парк не приглашала. И вот эти её слова я назвал ложью и провокацией. Потому что моя версия звучала иначе. Я настаивал на том, что Надя позвала в парк и меня. Вот только мне она назначила встречу с Пимочкиной не на половину одиннадцатого ночи — на двадцать один час. И я почти три часа бродил в одиночестве по парку, «смиренно» надеясь, что Света не забыла обо мне, а опаздывала. Следователь поинтересовалась, почему я так долго ждал,