Судья отменил домашний арест, чтобы Нина могла похоронить ребенка. С кладбища Клим забрал ее к себе: слишком много вокруг было любопытных и сочувствующих.

Нина вошла в «Дом надежды», поднялась в комнату, села на стул. Ада налила ей чаю, стала что-то рассказывать о своей матери, но ее никто не слушал, и она замолкла.

Клим тоже молчал. Сидел, прислонившись затылком к холодной, непротопленной стене.

В углу качнулась Митина фигура. Клим не заметил, что и он тут. Не сказав ни слова, Митя вышел.

Клим чувствовал, что ему надо что-то сделать: обнять Нину, что-то ей пообещать. Упадок сил: вдыхаешь воздух – выдыхаешь унылую ненависть к человечеству.

– Я всегда подозревала, что мистер Уайер – мерзавец и трус, – вновь подала голос Ада. – Хорошо, что он совсем не занимается воспитанием Бриттани… Ой, а что это у вас на груди? – спросила она, заметив, как по черному платью Нины расплываются два лоснящихся пятна.

Она посмотрела непонимающим взглядом:

– Это? Молоко для моей дочери.

Лучше бы она плакала.

Сгустились сумерки. Ада зажгла лампу.

– Хотите, я вам за ужином сбегаю? – Ей надо было чем-то себя занять.

Внизу хлопнула дверь, послышался скрип ступеней, детский крик. Нина и Клим вздрогнули одновременно.

– Нате, это вам, – сказал запыхавшийся Митя. В руках у него был грязный сверток – живой, вертящийся, голосистый.

– Что ты принес? – испугалась Нина.

– Душа вашей дочки переселилась. Я просил богов, чтобы они послали мне знак. Я пошел к храму, и тут она кричит, девочка. Ее кто-то выкинул – специально для вас.

– Ты хоть соображаешь, что говоришь?! – заорал Клим.

Проститутки и нищенки выкидывали нежеланных детей на улицу – авось кто-нибудь подберет. А если нет – ну и ладно. Сколько младенец промучается? Час, два – и сразу на небо.

Не слушая Клима, Митя положил ребенка на пол, развернул тряпку:

– Она вся мокрая! Ада, дай что-нибудь переменить. Ишь развопилась! Небось есть хочет.

Нина с ужасом смотрела на смуглое, большеголовое существо, извивающееся на полу. Уши красные, глаза-щелочки, на голове – черная грива.

– Унесите ее!

Митя подошел к ней, сел на корточки, заглянул в глаза:

– Смерть – это правильно: все смертны. Если тебе некого любить – люби эту девочку. Какая тебе разница?

– Ой, дурак! – простонала Ада.

– Нина, я не могу отнести ребенка назад, – сказал Митя. – В Китае так: если ты спас чью-то душу, ты обязан заботиться о ней до самой смерти. У меня нет женского молока – у тебя есть, и твои груди болят от него. Дай моему ребенку поесть, и вам обеим станет хорошо.

– Она, наверное, вшивая, – плакала Нина, беря девочку на руки.

– Ну вот, ты тоже о ней позаботилась! – улыбнулся Митя.

– Я не могу взять ее с собой, – сказала Нина, когда девочка уснула. – Это оскорбительно для памяти моей дочери. Ее никто не заменит. – Она переложила ребенка на постель Клима. – Мне надо домой.

Клим поднялся. Решение было принято.

– Я оставлю эту девочку себе.

– Ты?

– Это же китайский ребенок! – возмутилась Ада. – Кто за ним присматривать будет? Его надо отнести в приют к монашкам!

Клим покачал головой:

– Моя будет.

– Как знаешь, – проговорила Нина и принялась спускаться по лестнице.

Ада постучала себя кулаком по лбу:

– Клим, послушайте! Чем вы будете ее кормить? У вас ни работы теперь, ни денег. Если вы думаете, что я потерплю в своей комнате орущего младенца, вы глубоко заблуждаетесь. Я…

Люк распахнулся – Нина вновь поднялась в комнату:

– Я не знаю, что мне делать с молоком – грудь будет ломить. Пусть девочка пока останется со мной.

Ада поняла, что она бессердечная особа. Когда Нина Васильевна сидела у нее в комнате после похорон, она думала не о том, какое горе случилось у этой женщины, а об американском паспорте. Клим говорил, что его жена занимается паспортами. Как бы узнать, есть у нее связи с консульством Американских Штатов?

Конечно, всех жалко: и Клима с его женой, и Лиззи, и Бриттани, оставленную на милость равнодушной тетки. Но больше всего Аде было жалко себя. Ну что за невезение! Если бы не простуда Бриттани, Ада плыла бы сейчас в Калифорнию: Уайеры наверняка взяли бы ее с собой – их дочка слишком любила свою бедную гувернантку.

Вместо этого Аде пришлось ходить на службу в особняк мистера Бернара – человека, который знал о ее темном прошлом. Бриттани поселили на втором этаже, в крошечной спальне. Пока она болела, Ада кормила ее с ложки, читала ей книги и ждала: вот хлопнет парадная дверь и слуга объявит, что мистер Бернар вернулся.

Потерпит он ее в своем доме? Расскажет ли обо всем жене?

Эдна не нравилась Аде: она считала себя самой умной, она не любила детей, она с нетерпением поджидала супруга. Она рассказала, что Лиззи напоследок подложила ей в сумку высохшую сосиску.

– Вот мерзавка! – рассмеялась Эдна, показывая мелкие, чуть наезжавшие друг на друга зубы.

Ей не сосиску, а дохлую крысу надо было подложить.

Бриттани, Хобу и Ада часто сидели на кухне, где правил Юнь, повар с медным лицом и редкой седой бородой, которую он заправлял за воротник куртки.

Юнь служил не Бернарам, а дому, и заводил в нем свои порядки. Сразу после свадьбы Эдна заказала для кухни самые современные шкапы, посуду и плиту – десять огромных коробок пришли из Европы. Она водила гостей полюбоваться на обновки. Потом кто-то спросил Юня, как он умудряется готовить на двадцать человек и при этом сохранять музейную чистоту.

– Мисси не любит, чтобы на кухне были мои горшки и приправы, – сказал Юнь. – Поэтому я готовлю у себя в комнате.

Что бы ему ни говорили, он все равно выдавливал крем на торт из старой китайской газеты, розочки делал индюшачьим пером, а если у соседей намечалось торжество, давал им хозяйские серебряные вилки – попользоваться.

Эдна сердилась, Юнь слушал ее с закрытыми глазами, потом кланялся и говорил:

– Близкие соседи важнее дальних родственников.

На этом разговор заканчивался.

– Я не могу его прогнать! – вздыхала Эдна. – Его стряпня нравится Даниэлю.

Бриттани влюбилась в Юня с первого взгляда. Она могла бесконечно смотреть, как он ловко рубит лук или в один прием снимает кожу с куриной тушки. Хобу подсаживалась к ней с вязаньем, Ада – с книжкой. Но читать в царстве Юня не полагалась: он беспрестанно говорил и требовал к себе внимания. Когда он был в духе, он рассказывал о боге Цао Ване, чей большой портрет висел в нише на стене: