– Работа тяжелая, а нас брюшиной кормят, – заворчит, бывало,кто-нибудь на кухне.

– А не нравится, так бламанже закажи, – подхватит другой.

– Щи с брюшиной, братцы, я оченно люблю, – подхватываеттретий, – потому скусны.

– А как все время тебя одной брюшиной кормить, будет скусно?

– Оно, конечно, теперя мясная пора, – говорит четвертый, –мы на заводе-то маемся-маемся, после урка-то жрать хочется. А брюшина какаяеда!

– А не с брюшиной, так с усердием. [То есть с осердием.Арестанты в насмешку выговаривали: с усердием. (Прим. автора)]

– Вот хоть бы еще взять это усердие. Брюшина да усердие,только одно и наладили. Это какая еда! Есть тут правда аль нет?

– Да, корм плохой.

– Карман-то набивает небось.

– Не твоего ума это дело.

– А чьего же? Брюхо-то мое. А всем бы миром сказатьпретензию, и было бы дело.

– Претензию?

– Да.

– Мало тебя, знать, за ефту претензию драли. Статуй!

– Оно правда, – прибавляет ворчливо другой, до сих пормолчаливый, – хоть и скоро, да не споро. Что говорить-то на претензии будешь,ты вот что сперва скажи, голова с затылком?

– Ну и скажу. Коли б все пошли, и я б тогда со всемиговорил. Бедность, значит. У нас кто свое ест, а кто и на одном казенном сидит.

– Ишь, завидок востроглазый! Разгорелись глаза на чужоедобро.

– На чужой кусок не разевай роток, а раньше вставай да свойзатевай.

– Затевай!.. Я с тобой до седых волос в ефтом делеторговаться буду. Значит, ты богатый, коли сложа руки сидеть хочешь?

– Богат Ерошка, есть собака да кошка.

– А и вправду, братцы, чего сидеть! Значит, полно ихнимдурачествам подражать. Шкуру дерут. Чего нейти?

– Чего! Тебе небось разжуй да в рот положи; привык жеваноеесть. Значит, каторга – вот отчего!

– Выходит что: поссорь, боже, народ, накорми воевод.

– Оно самое. Растолстел восьмиглазый. Пару серых купил.

– Ну, и не любит выпить.

– Намеднись с ветеринаром за картами подрались.

– Всю ночь козыряли. Наш-то два часа прожил на кулаках.Федька сказывал.

– Оттого и щи с усердием.

– Эх, вы, дураки! Да не с нашим местом выходить-то.

– А вот выйти всем, так посмотрим, какое он оправданиепроизнесет. На том и стоять.

– Оправдание! Он тебя по идолам, [по зубам. (Прим. автора)]да и был таков.

– Да еще под суд отдадут…

Одним словом, все волновались. В это время действительно унас была плохая еда. Да уж и все одно к одному привалило. А главное – общийтоскливый настрой, всегдашняя затаенная мука. Каторжный сварлив и подымчив ужепо природе своей; но подымаются все вместе или большой кучей редко. Причинойтому всегдашнее разногласие. Это всякий из них сам чувствовал: вот почему ибыло у нас больше руготни, нежели дела. И, однако ж, в этот раз волнение непрошло даром. Начали собираться по кучкам, толковали по казармам, ругались,припоминали со злобой все управление нашего майора; выведывали всю подноготную.Особенно волновались некоторые. Во всяком подобном деле всегда являютсязачинщики, коноводы. Коноводы в этих случаях, то есть в случаях претензий, –вообще презамечательный народ, и не в одном остроге, а во всех артелях,командах и проч. Это особенный тип, повсеместно между собою схожий. Это народгорячий, жаждущий справедливости и самым наивным, самым честным образомуверенный в ее непременной, непреложной и, главное, немедленной возможности.Народ этот не глупее других, даже бывают из них и очень умные, но они слишкомгорячи, чтоб быть хитрыми и расчетливыми. Во всех этих случаях если и бываютлюди, которые умеют ловко направить массу и выиграть дело, то уж эти составляютдругой тип народных вожаков и естественных предводителей его, тип чрезвычайно унас редкий. Но эти, про которых я теперь говорю, зачинщики и коноводыпретензий, почти всегда проигрывают дело и населяют за это потом остроги икаторги. Через горячку свою они проигрывают, но через горячку же и влияниеимеют на массу. За ними, наконец, охотно идут. Их жар и честное негодованиедействуют на всех, и под конец самые нерешительные к ним примыкают. Их слепаяуверенность в успехе соблазняет даже самых закоренелых скептиков, несмотря нато что иногда эта уверенность имеет такие шаткие, такие младенческие основания,что дивишься вчуже, как это за ними пошли. А главное то, что они идут первые, иидут, ничего не боясь. Они, как быки, бросаются прямо вниз рогами, часто беззнания дела, без осторожности, без того практического езуитизма, с которымнередко даже самый подлый и замаранный человек выигрывает дело, достигает целии выходит сух из воды. Они же непременно ломают рога. В обыкновенной жизни этонарод желчный, брюзгливый, раздражительный и нетерпимый. Чаще же всего ужасноограниченный, что, впрочем, отчасти и составляет их силу. Досаднее же всего вних то, что, вместо прямой цели, они часто бросаются вкось, вместо главногодела – на мелочи. Это-то их и губит. Но они понятны массам; в этом их сила…Впрочем, надо сказать еще два слова о том, что такое значит претензия?

* * *

В нашем остроге было несколько человек таких, которые пришлиза претензию. Они-то и волновались наиболее. Особенно один, Мартынов, служившийпрежде в гусарах, горячий, беспокойный и подозрительный человек, впрочемчестный и правдивый. Другой был Василий Антонов, человек как-то хладнокровнораздражавшийся, с наглым взглядом, с высокомерной саркастической улыбкой,чрезвычайно развитой, впрочем тоже честный и правдивый. Но всех не переберешь;много их было. Петров, между прочим, так и сновал взад и вперед, прислушивалсяко всем кучкам, мало говорил, но, видимо, был в волнении и первый выскочил изказармы, когда начали строиться.

Наш острожный унтер-офицер, исправлявший у нас должностьфельдфебеля, тотчас же вышел испуганный. Построившись, люди вежливо попросилиего сказать майору, что каторга желает с ним говорить и лично просить егонасчет некоторых пунктов. Вслед за унтер-офицером вышли и все инвалиды и построилисьс другой стороны, напротив каторги. Поручение, данное унтер-офицеру, былочрезвычайное и повергло его в ужас. Но не доложить немедленно майору он несмел. Во-первых, уж если поднялась каторга, то могло выйти и что-нибудь хуже.Все начальство наше насчет каторги было как-то усиленно трусливо. Во-вторых,если б даже и ничего не было, так что все бы тотчас же одумались и разошлись,то и тогда бы унтер-офицер немедленно должен был доложить о всем происходившемначальству. Бледный и дрожащий от страха, отправился он поспешно к майору, дажеи не пробуя сам опрашивать и увещевать арестантов. Он видел, что с ним теперь иговорить-то не станут.