Тогда его внимание вновь привлекла первая комната. Ничего особенного там не было, — просто сваленные доски и кирпичи, да несколько дыр в полу. Светлее, чем в помещении, где он спал, поскольку в двух низких окнах не было не только стекол, но и самих рам. Огонь здесь хорошо похозяйничал. Может быть, лучше спрятаться здесь — хотя тут тоже стоит смрад, но не такой сильный, как прежде.

Микки сделал несколько шагов внутрь и почувствовал, как под ногами просели половицы. Он поспешно попятился назад, но вдруг снова, с еще большей силой схватило живот. Микки согнулся, машинально прижав к животу арбалет, и от этого наклонился вперед. Чтобы поддержать равновесие, нога инстинктивно шагнула вперед, и пол под ним вдруг провалился.

Микки взвизгнул, а потом с криком полетел вниз.

Грязь, щебень и обломки досок какое-то мгновение — а для него целую вечность — падали вместе с ним, и Микки испытал страх, какого не знал даже в предыдущую ночь, даже ночью в бомбоубежище. Он летел и летел в темную неизвестность, с ужасом гадая, насколько глубоким окажется дно и что его там поджидает, чтобы переломать кости и разорвать плоть; сознавая, что когда упадет, остатки потолка могут завалить и раздавить его насмерть. Была и другая опасность, которая из-за быстроты падения, казавшегося столь необычно долгим, так и не пришла ему в голову.

Падение закончилось, но шум, вызванный им, продолжался. Микки был оглушен и не слышал даже собственного крика; из-за клубящейся пыли и кромешной тьмы ничего не было видно. Он был ошеломлен, и не только ужасным приземлением. Сквозь сумятицу падающих обломков, ломающихся досок, свои собственные крики Микки услышал — почувствовал? -словно разжалась пружина, и в тот же миг снизу что-то захлопнуло его разинутый рот. Крик тут же затих, а это что-то продолжало лезть через рот, давя на нёбо, пока наконец не пробилось наружу через хрящи и кости носа.

Короткий наконечник стрелы вошел в подбородок и срезал край переносицы, а оперенное древко вдавилось в шею. Микки скорчился, как заколотое животное, вдруг поняв, что произошло, но все еще не веря этому, а вокруг продолжали падать обломки и сыпалась пыль.

Этот дождь через некоторое время успокоился, но не Микки. Он больше не мог кричать, а только давился и блевал, поскольку кровь изнутри заливала горло. Его крики превратились в сдавленное бульканье.

Он ухватился за древко стрелы, стараясь крепче окать жесткое оперение, но текущая по древку скользкая кровь не давала этого сделать. Его измазанные руки совершенно покраснели; густая жидкость сочилась сквозь сжатые губы и текла из ноздрей, хлестала из всех отверстий — естественных и проделанных стрелой — и смешивалась с грязью и пылью, вызванными его падением.

Близящаяся агония толкнула Микки в безумный поход через заваленный щебнем пол. Невероятно, но ему удалось подняться. Он продолжал дергать стрелу, но его измазанные руки то и дело соскальзывали. Боль и шок вскоре одолели его, он зашатался в ночной темноте, его ноги согнулись, как у обезьяны. Он ударился о лестницу — ту, что спускалась от запертой железной двери в коридоре — и, еле удерживаясь на ногах, спотыкаясь об обломки, которые сам же обрушил, скользя в лужах собственной крови, хрипя и булькая на разные лады, побрел по подвалу.

Кровь вскоре пропитала одежду, и каждый раз, когда Микки натыкался на стены, на них оставались свежие кровавые пятна. Его руки в темноте казались рубиново-красными, а легкие стали наполняться жидкостью. Постепенно его движения замедлились, ослабли, Микки остановился, тело начало оседать. Но безумный поход уже привел его к другому концу полутемной комнаты. В голове у Микки все смешалось, его и так обуревал ужас, но этот ужас достиг предела, когда глаза различили перед собой странную, ярко освещенную свечами картину.

Остатки воздуха вытолкнули через сомкнутые губы поток крови, и темная пенистая жидкость обагрила каменный пол. Микки последовал за этой кровавой дугой и с тупым сочным шлепком упал лицом вниз. Его глаза остались открытыми, хотя видение быстро меркло. Но образ человека среди ярко горящих огней оставался в сознании и преследовал его почти до самого последнего вздоха, унесшего в небытие его несчастную жизнь.

Эш задержался под вывеской «Черного Кабана». Раньше он обращал на нее мало внимания, но теперь вытянул шею, чтобы получше рассмотреть выцветшие подробности. Черная щетина и желтоватые клыки огромного зверя с дикими глазами словно подрагивали от ярости. Хотя и грубо намалеванная, с потрескавшейся и местами отвалившейся краской, картина вполне реалистично передавала свирепую мощь кабана. Возможно, это бешенство в налитых кровью глазах придавало ей такую выразительность, а возможно, стойка зверя — сгорбленная, с поднятым, роющим землю копытом; но, скорее всего, дело было в контрасте между страшным образом и обрамлявшей его мирной картиной деревенской жизни, — контрасте, который и поражал зрителя. Впрочем, Слит вообще казался деревней контрастов.

Эш оторвал глаза от вывески и осмотрелся. Пруд, покрытый поднимающимся от воды туманом, больше не казался таким мирным: он представлялся слишком тихим, слишком глубоким. И колодки с позорным столбом являли собой не памятники старины, как Эш подумал вначале, а постыдное и явное напоминание о более зловещих временах Слита. Даже окна старых домов и муниципалитета напротив выглядели мрачно нахмурившимися, а на липах немногих людей, попавшихся Эшу на коротком пути от церкви Св. Джайлса, лежала печать подавленности и смятения — когда один прохожий поднял голову, глядя на машину исследователя, и тот приветственно кивнул ему, человек быстро и чуть ли не воровато отвел глаза.

Эш повернулся к узкому горбатому мостику, ведущему из деревни, и удивился, что там тоже поднимается туман, — его клочковатые щупальцы тянутся от реки к низкому каменному ограждению. Эш заметил и легкую дымку над главной улицей. Было слишком жарко, слишком влажно, нестерпимо болела голова и в горле пересохло. «Нужно непременно выпить», — решил Эш.

Он толкнул дверь в гостиницу — она поддалась туго, словно не желая впускать неугодного посетителя, но Эш толкнул сильнее, дверь распахнулась, и с некоторым облегчением он ступил в тенистую прохладу бара.

Посетителей не было, и, на первый взгляд, обслуга отсутствовала. Однако когда Эш направился по потертому ковру, вскоре из открытой двери за стойкой послышался голос. Хотя время ленча давно прошло, Эш слегка удивился, что в такой тяжелый, удушливый день никто не пьет. Возможно, те, кто не работал, предпочли остаться в прохладе у себя дома. Он решил не пить в самом баре — не было настроения ни с кем говорить — и тихо прошел к задней лестнице. В комнате у него была водка, а больше сейчас ничего и не требовалось, есть не хотелось.

Эш прошел к лестнице, не привлекая внимания персонала из задней комнаты, и быстро поднялся наверх. Коридор пропитали несвежие запахи пива и кухонной стряпни, жара выдавила этот удушающий аромат самого времени из стен и ковровой дорожки. Запах вызывал тошноту, и Эш с облегчением зашел к себе в комнату, где оставалось открытым окно. Постель была заправлена, в комнате прибрано, а что лучше всего — на тумбочке стоял графин свежей воды.