Пока состояние здоровья Брежнева не ухудшилось, ему не чужда была некоторая самоирония. Например, он просил спичрайтеров не слишком-то уснащать его речи цитатами из Маркса и Ленина, поясняя: “Все равно никто не поверит, что Леня Брежнев всех их прочитал”[512]. Однако его болезнь превратила заседания Политбюро в подобие цирка. Десятки важных вопросов “решались” безо всяких обсуждений за жалкие пятнадцать-двадцать минут. Брежнев был еще не настолько плох, чтобы не поднять вопрос: а не пора ли ему на покой? Но всякий раз, когда он об этом заговаривал, соратники наперебой возражали, что он незаменим. В действительности они боялись, что с отставкой Брежнева ослабнет их собственная власть – ведь, по сути, от его имени правили они – и к тому же начнется опасная борьба за престолонаследие[513].

Будущий помощник Горбачева Анатолий Черняев был в те годы заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС. “Я вернулся к своей работе в режиме двоемыслия, – признавался он позднее. – Но теперь уже не огорчался, что Брежнев относится ко мне ‘холодно’, а в душе поздравлял себя с этим”. Оставаясь на этой работе, Черняев оправдывал себя надеждой на то, что Брежневу удастся возобновить политику разрядки, но у него “стала расти неприязнь” к шефу, “а позже – когда он начал хиреть – возникло физическое и нравственное отвращение”[514]. Другой сотрудник международного отдела, Карен Брутенц, вспоминал: “Началась эра особого политического двоемыслия и двоедушия: уже ничто или почти ничто в официальной идеологии и поведении этого руководства (исключая, пожалуй, некоторые внешнеполитические акции) не могло вызвать искреннего согласия… Впервые в жизни я страстно желал, имея в виду чехословацкую авантюру, ‘поражения собственного правительства’”[515].

Другие будущие “горбачевцы”, работавшие тогда на Брежнева, постепенно выбывали из строя. Александра Бовина – остряка и толстяка, бонвивана и отличного рассказчика, который называл все нелепые эпизоды с участием Брежнева “музыкальными моментами”, – уволили с работы, когда он пожаловался другу, что впустую растрачивает талант на такую бездарь, как Брежнев. Шахназарова, высокопоставленного функционера ЦК, понизили в должности за то, что он сочинял научную фантастику с крамольным подтекстом, втихомолку переводил “1984” Джорджа Оруэлла и поддерживал Владимира Высоцкого, чьи песни Андропов пел у вечернего костра под Кисловодском в компании Горбачева[516].

С самого приезда в Москву в 1978 году и до смерти Брежнева, последовавшей 10 ноября 1982 года, Горбачев оставался кремлевским “заднескамеечником”, а страной правила банда шестерых: Брежнев (за которым по-прежнему оставалось последнее слово, когда он был в состоянии его произнести), Суслов (второй человек в стране вплоть до своей смерти 25 января 1982 года, исключительный в своем нежелании стать первым), Громыко (член Политбюро с 1973 года и министр иностранных дел с 1957 года), Андропов (выдвинутый из КГБ в секретари ЦК после смерти Суслова), министр обороны маршал Дмитрий Устинов и Черненко. Поначалу Горбачев в основном помалкивал в Секретариате и на заседаниях Политбюро, а если и говорил, то что-то несущественное. Его никто специально не информировал о советском вторжении в Афганистан в декабре 1979 года, и уж тем более никто с ним ничего не согласовывал[517]. Решение о вводе войск принимала маленькая подгруппа Политбюро: Устинов, которого поддерживали Андропов и Громыко, убедил Брежнева нанести удар, в числе прочего фразой “Американцы так десятки раз поступали в Латинской Америке, чем мы хуже”[518]. По словам Эдуарда Шеварднадзе, который при Горбачеве станет министром иностранных дел, оба они считали вторжение “роковой ошибкой”[519]. В докладной записке о сельском хозяйстве, поданной Горбачевым 20 ноября 1979 года, он так отозвался о недавней речи Брежнева: “Со свойственной Леониду Ильичу глубиной, масштабностью и конкретностью в выступлении рассматривается широкий круг актуальных проблем экономического и социального прогресса страны”[520]. 29 октября 1980 года Горбачев присоединился к другим членам Политбюро, призывавшим коммунистическое руководство Польши подавить выступления внутренней оппозиции[521]. По наблюдению иностранки, которая прочла записи всех заседаний Политбюро по поводу польского вопроса, “Горбачев присутствовал на них на всех, но почти не подавал голоса – только изредка говорил, что слова, только что сказанные Брежневым, абсолютно верны”[522]. 2 июня 1981 года Горбачев подхватил слова Суслова о том, что необходимо более строго решать, кому из советских граждан можно выезжать за рубеж[523]. 19 августа 1982 года он хвалил Брежнева за “большой такт”, проявленный в беседах с руководителем ГДР Эрихом Хонеккером[524].

Естественно, сам Горбачев ни в мемуарах, ни в интервью не акцентирует свою тогдашнюю пассивность. Он лишь говорит, что “только со временем удалось уловить тонкости и нюансы отношений ‘наверху’”. И что на первых порах ему приходилось остерегаться бывалых членов руководства – “смотрели на меня как на ‘выскочку’”[525]. Он попытался заново наладить добрые отношения с Андроповым: время от времени они разговаривали по телефону, но этим дело и ограничивалось. Уже став полноправным членом Политбюро, Горбачев пригласил Андропова и его жену, которые оказались соседями Горбачевых по даче, на обед, “как в старое доброе время” на Ставрополье.