— Тьфу! — сплевывает в огонь Илья. — И чего у тебя, Яшка, всегда посторонние мысли в голове?

— Как это — посторонние? — удивляется Яков, поднимая красные от жары веки. — Это твоей голове они посторонние, потому как у тебя простора там мало, а в моей голове всему места хватит!

— О другом думать надо, — хмуро цедит Илья, свертывая цигарку и указывая на зеленую брезентовую палатку. — Важные вопросы решаются, а ты языком треплешь…

— Эй, дядя Яков! Помнишь, орел, как ты фашистов малиной угощал? — шумно присаживаются к костру хлопцы.

— Он угостит, пожалуй! — кивает на Пряника добродушный старик, приглаживая курчавые волосы.

— А чего же? И малинкой и ежевичкой угощу! — подмаргивает Яков. — Лес большой. Чем богаты — тем и рады. Русский человек гостеприимство любит!

Глаза у хлопцев загораются весельем.

— Пока он малиной угощал, мы другое угощение для фашистов состряпали: взрывчатку под рельсы подложили.

— Одних угощал, а другие подавились, — говорит Яков.

Хлопцы смеются.

Из палатки выходит Степан Ильич. Он держит в руке длинный белый листок. Смех моментально смолкает.

— Сюда, сюда, Степан Ильич!

— Вот местечко, пожалуйста!

— Эй, бойцы! Сводка пришла! Свод-ка!

У костра становится тесно, из землянок торопливо выходят бойцы. Степан Ильич усаживается на траву:

— Сейчас, сейчас, товарищи!

Упершись ладонями в колени и глядя на Степана Ильича, партизаны настороженно ждут. Слышно только глубокое, сдерживаемое дыхание людей.

— Сними, сними котелок! Булькает! — толкает Якова Илья.

Кто-то поспешно стаскивает с огня котелок; вода брызжет в огонь и шипит.

— Ну что вы, как дети малые! — расстроенно разводит руками старик. — В огонь воды наплескали — ничего не слышно…

— "…На Смоленском направлении, — медленно читает Степан Ильич, — двадцатишестидневные бои за город Ельня, под Смоленском, закончились разгромом дивизии "СС", 15-й пехотной дивизии, 17-й мотодивизии, 10-й танковой дивизии, 137, 178, 292, 268-й пехотных дивизий противника. Остатки дивизий противника поспешно отходят в западном направлении. Наши войска заняли город Ельня…"

— Значит, бьет наша армия его, подлюгу!

— Еще как бьет!

— И армия его бьет, и мы бьем, а ему все конца и края нет! Валит валом, да и все!

— А ты что же, сразу думал его уничтожить?

У костра завязывается жаркая беседа. Степан Ильич, окруженный со всех сторон, не успевает отвечать на вопросы.

Около палатки командира прохаживается часовой. Он нетерпеливо окликает пробегающего хлопца:

— Неси листок сюда. Чуешь? Листок, говорю, неси!

В палатке просторно. Посередине — дубовый стол, крепко вбитый ножками в землю. Мирон Дмитриевич, стоя около стола, докладывает:

— …В настоящий момент на вооружении отряда имеется тридцать винтовок, семнадцать автоматов, два ручных пулемета. Это, Николай Михайлович, пока все, что у нас есть.

— Так, хорошо!

Николай Михайлович смотрит в свою записную книжку. Сухие, твердые губы его шевелятся, как бы что-то подсчитывая; над высоким лбом поднимается седой ежик коротко подстриженных волос, глаза быстро и внимательно взглядывают на Мирона Дмитриевича.

— Сейчас ваше хозяйство значительно расширится благодаря соединению с макаровцами. Последняя операция на Жуковке даст вам возможность одеть своих людей, а то, знаете, некоторые выглядят у вас… как бы это выразиться… — Он с веселой усмешкой смотрит на бывшего директора МТС.

— А что же я с ними сделаю, як нет возможности? Приказал бриться-мыться, чиститься — и все тут! — разводит руками Мирон Дмитриевич.

— Так вот, эта операция на Жуковке даст вам возможность одеть людей. Там есть сапоги, в большом количестве белье…

Напротив секретаря райкома, ссутулившись, сидит Коноплянко. Голова его с мягкими прядями темных волос опущена вниз. Рядом шумно двигается большой черный, как цыган, кузнец Костя. Его живые глаза жарко блестят из-под бровей. За палаткой слышится легкий шум и сердитый голос:

— А я говорю — нельзя! Комсомолец, а не понимаешь!

За столом все пятеро склоняются над картой. Мирон Дмитриевич обтачивает ножом тоненькую палочку.

— Я выбрал для соединения с макаровцами Лукинский лес, — как бы продолжая начатый разговор, указывает он на карту. — Пожалуйста, смотрите сюда. Вот тут, вправо от этого леса, находится село Лукинки… Я уже связался с тамошними людьми. Люди это верные, обещают оказать поддержку продовольствием… Дальше…

Николай Михайлович берет у него из рук палочку:

— Позвольте, Мирон Дмитриевич. Сейчас разберемся. Тут неподалеку проходит линия фронта…

За палаткой снова приглушенные голоса. Оксана несет на коромысле выстиранное сырое белье. Несколько хлопцев отделяются от товарищей и бегут к ней навстречу:

— Давай, давай, мамаша!.. Тяжело ведь. Гнать твоего помощника надо — чего он тебя нагрузил?.. Эй ты, прачка! Тебе что поручено?

Курносый хлопец с голыми красными руками смущенно подтягивает штаны:

— Я им казав, а воны не слухають. Коромысло на плечи, та и ходу!

— Ладно вам спор заводить! Не старуха я, чтобы на печи сидеть. Развешивайте белье да несите мне сухое: кое-что подлатать надо. У тебя, Сеня, иголка моя?

— Есть, есть!

Курносый Сеня вытаскивает из кармана свернутый в трубочку лопух. Из лопуха торчит иголка.

— Глупый ты хлопец! Кто ж в кармане иголку носит?

Только вчера Оксана стояла над свежей могилой отца и Матвеича. Партизаны несли почетный караул. Давали клятву отомстить за погибших товарищей. Склонившись над свежей насыпью, Оксана видела себя босоногой девчонкой, прильнувшей к плечу отца… "Ну що до батька прилипла, хиба дядько Иван хуже?" — шутил Матвеич, дергая ее за короткие светлые косички.

Возникали в памяти Оксаны совсем недавние картины. Вот она прибирает хату Матвеича и бранит его за беспорядок, а он, большой, неуклюжий, ходит за ней на цыпочках и говорит тихим, виноватым голосом: "Ну, дывлюсь я, откуда той беспорядок является? Может, как хозяева с хаты, так вещи друг до друга бегать начинают, а? Побалакать, або що… А как хозяин скоро вернется, то и не поспеют на свои места стать". — "Поспеют, если хозяин хороший. Не придумывайте свои сказки, диду, да не кладите сапоги под подушку — им там не место".

Оксана трогает землю. Ничего больше не будет. Все тут, под бугорком сырой земли… Тяжелые, медленные слезы ползут по ее щекам…

"Где бы ни был я, дочка, а к тебе приду и умирать буду на твоих руках", — писал отец. Оксана смотрит на свои большие руки. Нет, не пришлось им прижать к груди седую голову отца, не пришлось отдать ему в последний раз все тепло, всю ласку заботливых дочерних рук!