— Эдуард обхаживает царя, а это означает не что иное, как то, что кольцо окружения сжимается все сильней, — объяснял майор своему гостю. — Пройдет не так много времени, и вы будете вовсю бросать гранаты из ваших гаубиц, дорогой Отто.

— Чем раньше, тем лучше, — согласился Ранке. — Меня мучает мысль, что я стану слишком стар, когда наконец дело дойдет до войны.

— Вот это правильный образ мыслей. Ничто так хорошо не очищает атмосферу, как здоровое кровопускание. Возможно, нам придется драться на два фронта, но и это меня не особенно заботит. У Англии нет войска, а моральный дух французов после Седана все еще не восстановился. Русские — вообще просто стадо. Но прежде мы должны избавиться от внутреннего врага — этих всяких социалистов, пацифистов и подстрекателей народа. Полиция до сих пор, как говорится у драгунов, била саблями плашмя, но придет время, когда этим вечным демонстрантам надо будет показать и лезвие. Ну а если полиция этого не сделает, придется нам вмешаться.

— Вы абсолютно правы. — Ранке просто сиял.

Алекса, которую стало уже раздражать это настроение mènage-á-trois,[27]решила его нарушить.

— А ты знаешь, что обер-лейтенант фон Ранке застрелил человека?

Ранке в смущении заерзал на стуле.

— Это была дуэль.

— А что, это большая разница? Как ты думаешь, Ганс Гюнтер?

Годенхаузен нахмурился.

— Разумеется, большая разница. Что за вопрос! — И, обратившись к Ранке, заметил: — Вы должны извинить мою жену, Отто. Она любит поиграть иногда во всякие ужасы. Зачем она вообще завела разговор на эту тему, мне не понять.

— Мы говорили об этом на обратном пути.

— Ах вот как.

— Я спросила господина фон Ранке, соответствуют ли действительности слухи, и он это подтвердил.

— Довольно бестактно, моя милая.

Краска бросилась в лицо Ранке.

— Я абсолютно так не считаю… это действительно…

— Еще чаю, господин обер-лейтенант? — Алекса налила ему чай, не дожидаясь ответа. — Простите, я больше никогда не упомяну об этом.

— Но в этом нет ничего, чего бы я должен был стыдиться, — поспешно стал уверять Ранке. — Это была одна несчастная история, и вот так получилось…

— Но вам бы хотелось, чтобы этого никогда не случалось, правда? — Ганс Гюнтер все это время теребил свой воротник, что, как она знала, было признаком сильного раздражения.

— Ну, этого я бы тоже не обещал… — неуверенно возразил Ранке. — Я только хотел бы сказать, что если уж человек попадает когда-нибудь в такое положение…

— Пожалуйста, смените тему, — сказал Ганс Гюнтер.

— Ну почему же? — Алексе доставляло удовольствие видеть, как раздражен муж и как растерян Ранке. — Я нахожу дуэль очень волнующей. Человек застрелил кого-то, но поскольку при этом присутствуют четыре секунданта, то человек уже не преступник, а герой. Как ты это объяснишь, Ганс Гюнтер?

— Это зависит от обстоятельств.

— От каких обстоятельств?

— От того, как на это дело посмотреть. Конечно, здесь нарушается пятая заповедь. Но по нашему кодексу чести это не является преступлением. Человек стреляет отнюдь не в безоружного. Противники вооружены одинаково, и один может точно так же быть раненым или убитым, как и другой. А теперь довольно с этим, Алекса. Ты ставишь нашего гостя в неловкое положение, — решительно сказал он.

Ранке встал одновременно с хозяином дома. Он нервно улыбался.

— Я действительно не…

— В любом случае я еще не встречался, кроме вас, ни с кем, кто дрался на дуэли. Позвольте мне поэтому еще один вопрос, — сказал он, обращаясь к Ранке. — Что придает дуэли характер дела чести: формальность вызова, секунданты, выбор оружия?

— К этому относится все. Считается, что ты при этом обязан защитить свою честь офицера и благородного человека. Отказываешься от дуэли — должен уйти со службы, — невозмутимо объяснил Ранке. Его поведение заметно изменилось, он теперь выглядел отнюдь не растерянным, а производил, скорее, впечатление человека, с достоинством принимающего оказанное ему внимание.

— А можно ли представить себе дуэль без секундантов и без свидетелей? — спросила Алекса.

Ганс Гюнтер опустился со вздохом на свой стул.

— Что за кровожадные интересы, Алекса? — спросил он.

Она не обратила внимания на его вопрос.

— Что вы почувствовали, когда вам сказали, что ваш друг мертв? — продолжала она выспрашивать.

— Мне не нужно было об этом сообщать. Я знал это.

— И что же вы чувствовали?

— Я почувствовал облегчение, что все наконец позади.

— И у вас не было чувства вины?

— Наше дело рассматривалось в суде чести, с попыткой примирения ничего не вышло, и мы получили приказ драться на дуэли…

— И вас за это не отправили в тюрьму?

— Нет, я получил только арест в казарме.

— И на какой срок?

— На четыре месяца.

— И четыре месяца ареста считается достаточным наказанием за то, что был убит человек?

Алекса поняла, что зашла слишком далеко. Ранке нервно посмотрел на часы, стоявшие на сервировочном столике, глубоко вздохнул и собрался было отвечать, но Алекса его опередила:

— А что бы произошло, если бы вы дрались на дуэли без разрешения суда чести, без секундантов, врача и всех этих обстоятельств?

— Что это за допрос? — спросил Ганс Гюнтер.

— Ох, это просто теоретическое обсуждение философских вопросов. Можно же хоть раз поговорить о чем-то другом, а не о том, кто на какой лошади будет выступать на следующем турнире.

— Что до меня, — заметил Ганс Гюнтер, — так я никакой не философ, и по мне лучше поговорить о лошадях, чем философствовать о преступлении и наказании. Это я оставляю для Достоевского. Давайте на этом закончим.

Ранке поднялся.

— К сожалению, я должен попрощаться. Госпожа баронесса… Господин майор… покорнейше благодарю.

— Надеюсь, по крайней мере, вам не было скучно, — неуверенно рассмеялся Ганс Гюнтер. — А то мне иногда это казалось. Так что простите. Это по моей вине вы подверглись такому допросу.

— Ах, оставьте…

— Если бы я так не возражал, моя жена не упорствовала бы с этой темой. Но таковы они, женщины, — сказал Ганс Гюнтер, провожая обер-лейтенанта в прихожую. Вернувшись в салон, он сказал: — Алекса, как только ты можешь так себя вести? Можно подумать, что врачи были правы и ты не вполне нормальна. Какой бес тебя попутал? То, что ты думаешь обо мне, это твое дело, и мне все равно, но я вынужден настоятельно тебя просить проявлять сдержанность и думать о последствиях.