Однажды я нечаянно подслушала часть разговора Иешуа и Горожанина. Иегуда горячился и доказывал, что медлить больше нельзя, что старый план провалился, а составлять новый некогда, поэтому надо прямо сказать: «Я царь!» – и смещать первосвященника, смещать решительно и грубо – дабы народу видна была сила и страсть. Да, сказал Иешуа, это было бы правильно… но что, если я не царь? Что, если меня обманули, а я обманул всех вас?.. Как ты можешь такое говорить, застучал ногами Горожанин, опомнись! Да, сказал Иешуа, нельзя такое говорить, и думать нельзя…

Он повернулся и тяжело пошел в мою сторону, почти наткнулся на меня, но не заметил и не узнал.

После помазанья Иешуа «кровавый синедрион» уже не решился призвать его к ответу, но это не помешало им собираться иногда и творить судилища над неповинными людьми. Так, пропали куда-то и более не были найдены три брата, владевшие мельницей и мучным складом на Хлебном рынке. После того как Иешуа отменил дополнительные незаконные поборы, оставив Храму одну его десятину, они не удовольствовались этим, а подняли волнение на рынке, требуя возврата незаконно отнятого; и их поддержали было и торговцы, и прочие люди, по большей части беднота, но накануне назначенного похода в поисках тайных хранилищ – а подозрения такие были, и назывались разные места вне Храма, – все три брата пропали, и более их не видели. Кстати, хранилища эти существовали определенно, и в руки Иешуа попал тайный медный свиток, где все они были перечислены, но это случилось слишком поздно. Храм был богат настолько, что не мог показывать все свои богатства и вынужден был зарывать их в землю; одного золота зарыто было двенадцать воловьих упряжек и шестьдесят упряжек серебра.

Надеюсь, там оно все и останется.

…За что, за какую вину схватили Элиазара, Марфа не знала или не стала говорить. И откуда ей стало известно, что это дело рук тайных стражников «кровавого синедриона», она не сказала, но ясно, что правда стоила ей немалых денег, и расшитых золотом и камнями драгоценных старинных праздничных головных повязок и шейных ожерелий ее и Мирьям я у них больше не видела. Но что она знала, так это то, что брата их за неведомую вину объявили мертвым, спеленали в саван и завалили в гробнице, и она знает, в какой именно! Она попыталась нанять сторожей, чтобы они распахнули гробницу, откатили камень, но все отказались в ужасе, боясь провозглашенного проклятия.

Иешуа бросился сам, его догнали Неустрашимый и Тома, бывшие в доме, а по дороге на лошади вдвоем прискакали бар-Толма и с ним незнакомый священник. До гробницы было далеко, поэтому даже я, узнав обо всем поздно, догнала их у самой цели; со мной был Нубо.

Я не помню места, более страшного, причем страшного необъяснимо. Треугольная выемка меж трех голых холмов; когда-то здесь брали камень. Дорога, далее идущая к Гирканиону, огибала эти холмы широкой петлей, и лишь подобие тропы, скорее угадываемой, чем видимой, показывало, что к холмам кто-то приближался. Позже подобные трихолмия попадались мне во множестве в речных долинах близ Тарса и Александрии Сирийской, и тамошние жители считали их местами обитания всяческой нечисти; остановившиеся на ночлег вблизи трихолмий путники могли исчезнуть, а могли сойти с ума и истребить друг друга. Серого цвета и из породы, похожей на шлак или пемзу, что часто прибивают волны к берегу, они не давали прибежища ни дереву, ни траве, а лишь подобию лишайника. Весеннее пополуденное тепло казалось здесь зноем…

Еще, похоже, сюда приходили умирать звери; или же это была трапезная каких-то ночных тварей, сейчас попрятавшихся. Осколки мелких косточек похрустывали под ногами.

Всего гробниц было семь с высеченными именами и две безымянные. Видно было, что одну из них недавно открывали.

Земля перед могильным камнем и стена вокруг него были испещрены непонятными бурыми знаками, еле заметными под ярким солнцем. Под самым камнем насыпан был маленький холмик щебня, и я видела, как синие мухи забираются в щели.

Иешуа это тоже видел.

– Здесь? – спросил он Марфу.

Та кивнула. Мы все стояли и нервно тряслись, и казалось, что сквозь зной нас пробирает могильный холод.

Иешуа припал к камню, но камень не подался. Он был величиной с большой жернов, из тех, которыми рушат зерно для круп.

К брату присоединились апостолы и Нубо. Священник – имя его было Рувим – молился рядом. Холмик разрушили, приоткрылась яма, откуда вылетели полчища мух и вырвался смрад. Судя по шерсти, зловонным кишащим червями месивом могла быть собака. Все боялись наступить в яму.

Камень наконец тронулся с места. Образовалась щель, в которую мог протиснуться человек.

– Элиазар! – крикнул Иешуа. – Элиазар, друг! Ты слышишь меня?

Донесся только шорох.

Впопыхах никто из нас не взял ни огнива, ни трута.

– Элиазар… – Иешуа, согнувшись, потом на четвереньках, протиснулся в гробницу.

Мы ждали. Слышалось только гудение мух.

Вдруг Нубо, зарычав от натуги, еще раз налег на камень. Раздался громкий хруст, камень шевельнулся и повалился плашмя. Взлетела пыль.

Я неожиданно для себя шагнула вперед и оказалась в пещере. Спиной ко мне – он угадывался как светлое размытое пятно – стоял Иешуа и что-то делал. Я подошла; глаза мои с огромным трудом привыкали к полумраку после солнцесияния. Иешуа оглянулся и улыбнулся мне.

– Успели, – сказал он.

Рот Элиазара был запечатан, а все тело связано. Он лежал на погребальном ложе. Иешуа тихонечко высвобождал деревянный кляп из его рта, стараясь ничего не повредить. Я стала разрезать путы.

Потом мы вдвоем выволокли негнущееся тело наружу и там стали разминать и растирать. Неустрашимый и Нубо отправились за водой, маслом и полотном, а тем временем откуда-то стеклись десятки людей, стояли в отдалении и смотрели, не подходя и никак не реагируя, хотя их просили и требовали помочь хоть чем-то.

Наконец Элиазар начал постанывать; синевато-белые его руки и ноги стали напитываться кровью. Привезли масло, воду и уксус; мы обмыли его и высушили полотном, натерли маслом, завернули в плащи; теперь он дрожал. Нубо поднял его, как малого ребенка, и понес. Иешуа шел впереди; ничего живого не было в его лице; как будто свою жизнь он перелил в тело Элиазара. Зрители потянулись к нему и вдруг отпрянули; многие пали на колени. «Хошана…» – тихо сказал кто-то.

Вечером того безумно долгого дня – но уже легла тьма, и в небе цвета ночного моря стояла красная подрагивающая луна, и не было звезд, – я нашла Оронта. Душа моя металась, и надо было опереться на прочное…

Но Оронт не был прочен. Потом, лет через семь или восемь, я поняла причину его морального бессилия: царь Парфии Артабан, пришедший к власти не без помощи Рима, испытывал в предыдущий год и в этот большую неуверенность в прочности своего трона, а потому не мог позволить себе ничего такого, что вызвало бы у Тиберия (который быстро впадал в старческую слабоумную подозрительность) хоть тень подозрения в недостаточной лояльности; желающих же бросить на него такую тень было предостаточно. Поэтому Оронт не смог обеспечить Иешуа ни золотом, ни выгодными торговыми соглашениями, а без этого ему невозможно было рассчитаться с кредиторами и заимодавцами.