Некоторое время мы стояли в грустном молчании возле носилок, на которых лежал Рейбёрн; он был очень бледен и слаб после страшной потери крови, сильной усталости, нравственных страданий и волнений последних часов. Пабло поместился с Эль-Сабио в одной из каморок на противоположной стороне коридора – нам предоставили устраиваться в нашем заточении, как мы желаем. Тут мальчик принялся беседовать со своим ослом так наивно, что в другое время мы похохотали бы над ним от души; он то укорял животное за его неосмотрительность, то восхищался храбростью своего друга и выражал боязнь, что Эль-Сабио постигнет жестокая кара. Но на первом плане у него стояли пламенные уверения в любви и, насколько мы могли судить, Мудрец отвечал на них взаимностью.

– Ну, что же мы стоим без дела? – сказал наконец Янг. – Отсюда, кажется, нечего и думать вырваться на свободу, но все же надо посмотреть, что тут есть. Падре следовало бы перевязать ногу Рейбёрна, а пока он будет с ним возиться, мы с вами, профессор, сделаем обход. Ведь это и есть сокровищница ацтеков; нужно же провести здесь маленькую ревизию; впрочем, закладываю свою шляпу, что здесь нет никаких сокровищ!

Я был рад чем-нибудь развлечься от тяжелых дум, а потому охотно принял предложение товарища, убедившись предварительно, что фра-Антонио не нуждается в моей помощи при перевязке раны Рейбёрна. Итак, мы отправились с Янгом в обход. Несмотря на безвыходность нашего положения, я сгорал от любопытства, мечтая найти какие-нибудь интересные следы ацтекской общины, основанной царем Чальзанцином в долине Азтлана тысячу лет назад. В этом месте, несомненно, находился самый древний склад имущества первобытных обитателей американского материка, и я дрожал при мысли о тех археологических сокровищах, которые мог здесь встретить; но вслед затем тяжелый вздох вырвался у меня из груди, когда я понял всю бесполезность самых блестящих открытий при моем теперешнем положении.

С первых же шагов мы убедились, что Янг был неправ, сомневаясь в присутствии здесь каких бы то ни было богатств; прежде всего мы с ним попали в кладовую, – не более десяти кубических футов – которая была битком набита слитками закаленного золота из рудников Гуитцилана. В следующей комнате было то же самое; рядом с ней – опять то же, так что целых пять комнат было занято драгоценными слитками. Остальные же из них оказались совершенно пустыми и здесь не нашлось никаких следов несметных богатств, запасенных во времена седой древности предусмотрительным царем. Между тем в этом месте был некогда собран клад, каким не мог похвастаться ни один монарх на свете. Увидев перед собой море золота, Янг сделался просто неузнаваемым – густая краска бросилась ему в лицо, глаза засверкали, дыхание стало тяжелым и неровным. Заметив это, я поспешил развеять его радужные мечты и сказал:

– Какая польза нам в этих найденных сокровищах, если ни один из нас не выйдет живым из долины Азтлана?

Мой товарищ тотчас переменился в лице и примолк, а когда заговорил опять, то в его голосе звучала покорность судьбе.

– Сделайте одолжение, профессор, выручайте меня, как следует, потому что я настоящий глупец. Ведь с того самого вечера в Морелии, когда вы рассказали мне с Рейбёрном об этих несметных богатствах, я вбил себе в голову воспользоваться ими. Все эти месяцы я только и думал о них наяву и грезил ими во сне. И вот только в настоящую минуту, когда мы в самом деле нашли их, мою глупую башку посетила мысль, что я, собственно, не имею на них никакого права! Ах, выручайте меня, пожалуйста, назовите последним, ничтожным, безмозглым дураком!

Слова Янга не рассмешили меня на этот раз; напротив, мне хотелось теперь заплакать. Товарищ напомнил мне, насколько я виноват перед ним, соблазнив его перспективой обогащения в таинственной долине, где его ожидала не сегодня-завтра лютая смерть. Вместе с легковерным Янгом, я погубил Рейбёрна; что же касается Пабло, то моя вина перед ним не имела никаких оправданий. К счастью, они все трое не думали упрекать меня за мое легкомыслие, но их кротость, пожалуй, еще больнее растравляла мою сердечную рану. Поэтому я почувствовал некоторое облегчение, когда, вернувшись к остальной компании, услышал, как фра-Антонио успокаивал Рейбёрна тоном глубокого, непоколебимого убеждения. Он толковал ему о духовных благах, которые несравненно лучше и выше материальных, потому что последние не могут утешить нас в минуты тяжелых испытаний, тогда как духовные блага одни могут поддержать человека на его грустном земном поприще и спасти от отчаяния на краю гибели. Прислушиваясь к этим утешительным речам, я немного успокоился сам и почувствовал в себе новую силу, тогда как за минуту перед тем изнемогал под бременем своих напрасных сожалений. Вскоре фра-Антонио перешел к другому предмету, потому что избегал многословия, поднимая какой-нибудь религиозный вопрос; зато его наставления были так метки и красноречивы, что невольно западали в душу несмотря на их краткость. Теперь францисканец стал рассказывать нам о том, что происходило с ним с тех пор, как он потихоньку ушел на рассвете из лагеря инсургентов.

Впрочем, у него не было никаких особенных приключений. Завидев его лодку на озере, азтланеки узнали монаха и отворили перед ним ворота; с пристани фра-Антонио провели прямо в то здание, где мы были заключены в день нашего прибытия в Кулхуакан. Там он оставался в неволе, пока его не привели в храм, чтобы участвовать в триумфальном шествии на церемонии, так неожиданно прерванной трагическим вмешательством Эль-Сабио. Францисканец ни разу не видел верховного жреца и даже не получил ответа на свою настоятельную просьбу отпустить с миром нас троих из долины, так как он исполнил требование Итцакоатля и добровольно отдался ему в руки; но молчание деспота было понятно после храброго вызова со стороны тлагуикосов, которые, к несчастью, оказались на деле низкими трусами.

В недолгий период своего заключения, фра-Антонио не говорил ни с кем, кроме одного человека, приносившего ему питье и пищу. Но и эти непродолжительные разговоры подали молодому миссионеру надежду, что если бы он мог обратиться со своей проповедью прямо к народу, как делал в Гуитцилане, то цель его прибытия сюда была бы достигнута. Хотя тюремщик фра-Антонио и был жрецом при храме, но он с большими интересом и сочувствием вникал в сущность христианской доктрины, изъявляя радостную готовность отказаться от заблуждений идолопоклонства ради новой веры, которая оказывалась несравненно чище и благороднее. Он говорил миссионеру, что его товарищи, служащие при храме, уже слышали кое-что о новой религии от перебежчиков из Гуитцилана и хотели бы узнать о ней побольше; таким образом, по словам фра-Антонио здесь была, по-видимому, плодородная нива, которая обещала вскоре принести богатую жатву для христианства. Поэтому монах пламенно желал иметь случай открыто обратиться к пароду со своей проповедью. Далее он прибавил, что если бы его речь сопровождалась каким-нибудь знамением с неба, то он обратил бы в христианство всю здешнюю общину, которая не по своей вине до сих пор погибала в грехе язычества.

Мы с Рейбёрном переглянулись, когда фра-Антонио упомянул о знамении с неба, потому что, по нашим понятиям, время чудес давно миновало, но фра-Антонио не соглашался с нами в этом отношении и его вера в чудеса была вполне логична.