Вот что гласило это письмо.

«Стокгольм, 17 марта.

Мой дорогой Маляриус!

Выражаю тебе сердечную благодарность за то, что ты известил меня о суровых испытаниях, выпавших на долю достойного Герсебома в результате урагана, разразившегося 3-го с.м. Я счастлив и горд узнать, что Эрик во время этого бедствия проявил себя, как это ему свойственно, мужественным юношей и преданным сыном. Ты найдёшь в этом письме ассигнацию в 500 крон, которую я прошу тебя вручить от моего имени Эрику. Скажи ему, что если этой суммы не хватит для приобретения в Бергене самой лучшей рыбацкой лодки, то пусть он немедленно об этом сообщит. Мне бы хотелось, чтобы он назвал эту лодку «Цинтией» и подарил её маастеру Герсебому в знак сыновней любви. А затем, когда это будет исполнено, Эрику следует, если он захочет послушаться меня, вернуться в Стокгольм и возобновить занятия. Место для него по-прежнему свободно в моем доме. И если требуется ещё какой-нибудь довод, чтобы убедить его приехать, то я добавлю, что располагаю теперь некоторыми сведениями, дающими надежду проникнуть в тайну его происхождения. Остаюсь, дорогой Маляриус, твоим преданным и искренним другом.

Р.В.Швариенкрона, д-р медицины».

Легко догадаться, с какой радостью было встречено это письмо. Передавая свой подарок Эрику, доктор тем самым показал, что он хорошо знал характер старого рыбака. Вряд ли маастер Герсебом согласился бы принять лодку непосредственно от доктора. Но как он мог отказать в этом своему приёмному сыну и отвергнуть лодку с названием «Цинтия», напоминающим о появлении Эрика в его семье?..

Оборотной стороной медали, мыслью, омрачавшей всех, был предстоящий отъезд Эрика. Никто на эту тему не заговаривал, хотя все только об этом и думали.

Опечаленный Эрик был во власти противоречивых чувств: ему, естественно, хотелось выполнить волю доктора и тем самым осуществить свою заветную мечту, и в то же время он не хотел огорчать своих приёмных родителей.

На помощь ему пришла Ванда, нарушившая тягостное молчание.

— Эрик, — сказала она ласково и серьёзно, — ты не можешь ответить отказом на письмо доктора, не можешь потому, что это было бы одновременно и проявлением неблагодарности, и насилием над самим собой! Твоё место среди учёных, а не среди рыбаков! Я давно уже думаю об этом. Но раз никто не решается тебе об этом сказать, то скажу я!

— Ванда права! — воскликнул, улыбаясь, Маляриус.

— Да, Ванда права! — повторила сквозь слезы матушка Катрина.

И вот так вторично был решён отъезд Эрика.

Новые сведения, добытые доктором Швариенкрона, хотя сами по себе большого значения не имели, но зато могли навести на след. Он узнал имя бывшего директора Компании канадских судовладельцев, Джошуа Черчилля. К сожалению, неизвестно было, что сталось с этим человеком после ликвидации Компании. Естественно, дальнейшие поиски решено было вести в этом направлении. Если бы нашёлся Джошуа Черчилль, быть может, удалось бы узнать от него, где находятся регистрационные книги пассажиров, а значит и список пассажиров «Цинтии». Там, наверное, упоминался и ребёнок вместе с членами его семьи или лицами, которым он был доверен. Отныне сферу розысков следовало ограничить. Таков, по крайней мере, был совет юриста, который во время ликвидации дел Компании держал в своих собственных руках регистрационную книгу пассажиров. Но уже свыше десяти лет он ничего не слышал о Джошуа Черчилле.

Сначала доктор поддался преждевременной радости, когда узнал, что американские газеты имеют обыкновение публиковать списки пассажиров, отбывающих в Европу. Стоит только перелистать комплекты старых газет, думал он, чтобы обнаружить список пассажиров «Цинтии». Но после проверки это предположение не подтвердилось: публикация таких списков, как оказалось, была введена сравнительно недавно, лишь несколько лет тому назад. И все же старые газеты принесли некоторую пользу: они дали возможность установить точную дату отплытия «Цинтии». Она отчалила 3 ноября, но не из канадского порта, как предполагали, а из Нью-Йорка в Гамбург.

Тогда доктор сделал попытку узнать нужные факты сначала в Гамбурге, а потом в Соединённых Штатах.

В Гамбурге поиски дали самые ничтожные результаты. Коммерсанты, пользовавшиеся в своё время услугами канадской Компании, ничего не знали о пассажирах «Цинтии» и могли только указать, какие на ней перевозились грузы. Но и без того это было известно.

Прошло уже полгода после возвращения Эрика в Стокгольм, когда, наконец, пришло сообщение из Нью-Йорка, что Джошуа Черчилль, бывший директор Компании, скончался семь лет тому назад в больнице на Девятой авеню, не оставив ни законных наследников и, судя по всему, ни самого наследства. Что же касается регистрационных книг Компании, то, по-видимому, они давным-давно уже пущены в макулатуру и употреблены нью-йоркскими бакалейщиками на завёртку табака.

И снова следы потерялись…

Это длительное бесплодное расследование дало только Бредежору пищу для новых насмешек, уязвлявших самолюбие доктора, как бы ни были сини безобидны по существу.

В доме доктора история Эрика была теперь всем известна. Говорили о ней открыто, без стеснения. Все стадии расследования живо обсуждались за обеденным столом или в кабинете доктора. Пожалуй, более разумно он поступал в первые два года, когда держал все это в секрете. Теперь тайна происхождения Эрика служила темой бесконечных разговоров фру Греты и Кайсы, а его самого наводила на грустные размышления.

Не знать своих родителей, живы ли они, думать, что, наверное, никогда уже не придётся узнать правду о своей семье, — все это само по себе было достаточно печально. Но ещё тягостнее — не знать своей родины!

«Ведь самый жалкий уличный мальчишка, самый бедный крестьянин могут, по крайней мере, назвать свою родину и свою национальность! — рассуждал Эрик, не переставая думать об этих вопросах. — А я ничего о себе не знаю, я — самая ничтожная песчинка, неизвестно откуда занесённая ветром! Мне неведомы обычаи моей страны, у меня нет родной почвы, нет прошлого! Земля, где родилась или покоится в могиле моя мать, может быть, завоёвана и опозорена чужеземцами, а мне даже не дано права её защищать и пролить за неё кровь!»

Эти думы удручали бедного Эрика. В такие минуты он тщетно пытался утешить себя тем, что родную мать заменила ему матушка Катрина, что его родным домом стал дом маастера Герсебома, а родиной — Нороэ. Напрасно он обещал себе воздать им сторицей за все сделанное ему добро и быть одним из самых преданных сынов Норвегии. Всё равно он не мог не чувствовать своего необычного положения.

Об этом ему мучительно напоминала даже его внешность — оттенок кожи, цвет глаз и волос — все, чем он отличался от окружающих. Юноша думал об одном и том же, глядя на своё отражение в зеркале или в стёклах магазинных витрин. Иногда Эрик спрашивал себя, какую родину он бы предпочёл, если бы ему дано было право выбора. Потому он читал с таким интересом книги по истории, географии и истории культуры разных народов. Он чувствовал даже некоторое удовлетворение, думая о своей принадлежности к кельтской расе, и пытался найти в книгах подтверждение этого факта, который он узнал от доктора.