– Разбивай смыки на рабах! – распорядился Павел. Одним из первых подскочив с металлическим прутом-ломиком к запорному замку, за одно мгновение своротил его. Поползли цепи по проушинам, освобождая связующие колодки на ногах.

– В воду! В воду и бегом на берег!

Следующий запор, следующий, еще, еще. С нижних палуб насадов выпрыгивали на речное мелководье оборванные, грязные, вонючие люди, еще мгновение назад бывшие рабами. Выпрыгивали и бежали в сторону крепостных стен, рассеивая тучи брызг из-под ног.

Диверсанты покидали оба судна, оставляя на них только тела судовых команд и морских пехотинцев императора. Из цепи боевых кораблей вырвались огненные кометы пресловутого греческого огня, прицельно метко угодили в оба корабля, поджигая их. В сумерках утра, распугивая туман над водой, недалеко от береговой черты еще долго полыхали два костра, бывшие не так давно кораблями греческой эскадры.

А еще ночью на берегу Святослав с гриднями и старшиной, с Монзыревым и остатками его дружины, проведя нелегкое время ожидания, встречали кривичей, прорвавшихся через реку.

Обняв сына, князь пытливо заглянул ему в лицо.

– Отец, как же я соскучился! Если бы ты знал, как я хотел еще хотя бы раз увидеть тебя!

– Все, сынок, теперь ты у своих, теперь будет все хорошо. Идем во дворец, расскажешь, что с тобой было. Здесь, я думаю… – Святослав бросил взгляд на Икмора, – справятся и без нас.

А ладьи и лодки, бесшумно шурша днищами по песку, подходили к берегу одна за другой. С них тут же выпрыгивали люди, а сами насады вытаскивались подальше к стенам города. Монзырев не раз попадал в объятия вырвавшихся из Крыма людей. Радовался встречам.

– Прости, херсир, не сберег флот, – оправдывался Рагнар Рыжий.

– Николаич, здравствуй, старый черт! Я уж и не надеялся, что когда-нибудь доберусь до тебя, – говорил Горбыль, прижимая к груди Монзырева. – Уж очень конкретно эти гопники реку стерегли.

Дождавшись прихода диверсантов, под освещение двух кострищ на реке, Монзырев вместе с Икмором увел дружинников в город.

Весь двор у отведенного Монзыреву дома был забит людьми, яблоку негде упасть. Люди стояли, сидели кто где смог примоститься. В центре спонтанно образовавшегося круга восседали Монзырев, Икмор и Горбыль с воеводой Улебом – шел уже второй час повествования крымских страданий и приключений.

– В маленькой бухте, неподалеку от Балаклавы, мы его и похоронили. Жаль только, что до Лактриса так и не смог добраться, – вздохнул Горбыль, смахнул набежавшую непрошеную слезу со щеки.

– Хорошую смерть принял сотник, видно, при жизни у богов в любимцах ходил. Нам ему только позавидовать можно, – сделал вывод старый варяг.

Горбыль хмыкнул:

– Гунарович, мы ему и тризну добрую справили. Половину Херсонеса спалили да корабль увели. Только сам корабль, да и лошадей своих, бросить пришлось: после того как поняли, что к вам сюда с таким багажом не пробьешься, корабль утопили, лошадей выпустили на волю.

Извести о гибели Андрея, подчиненного и друга, погибшего давно, с которым он виделся вчера ночью, разговаривал с ним, радовался встрече, повергло Монзырева в шок. Сгорбившись под тяжестью случившегося, с наплывшей на лицо тенью от потери, он тихо сидел, отстранившись от всего, молчал, вспоминая ночной разговор. Сидя в кругу родовичей, он еще не знал, что уже завтра фаланга русской пехоты, в которой будут стоять и черниговцы, сражаясь за городскими стенами, принесет тяжелые потери византийской коннице, что сидящий рядом с ним воевода Икмор погибнет в том бою, сраженный Анемасом, сыном предводителя критян. Не знал, что юный княжич Мечеслав, вырвавшийся из лап Лактриса в Крыму, будет пронзен копьем катафракта, а его мертвое тело Ратмир вынесет с поля боя на своих плечах. Не знал, что взбешенный от горя Святослав двадцать второго июля сам выведет все войско в поле и заставит запереть за собой городские ворота, чтоб никто из воинов даже не помыслил искать спасения в отступлении. Все это будет потом, а сейчас он молча скорбел по ушедшему в Ирий другу.

Сашка Горбыль, пройдя все испытания, которые подкинула ему судьба в дороге, оказался в воюющем Доростоле, но все равно расслабился, попав к своим. Будучи любимцем всего Гордеева городища и его округи, слинял подальше от глаз начальства. Сделав прозрачный намек Боривою, оказался обладателем доброго жбана болгарского сливового самогона.

– Батюшка Олекса, ты только не выдай, коли боярин заметит, да и с другими не пей. Сам-то, ежели что, выкрутишься, а нам, сирым, туго придется, сам знаешь его тяжелую руку.

– Не бзди, Боря, бог не выдаст, Монзырев не заметит. Ну, а чтоб не беспокоился, пить буду один, под одеялом. А то хочешь, вдвоем выпьем?

– Боже упаси!

– Тогда пошел на хрен, друг дорогой. За сивуху спасибо.

В угловой комнате «монзыревского» дома с устатку раздавил почти всю емкость, как говорится, в одну харю, потом добросовестно, как и положено, отрубился. Он не мог знать, что в течение дня на вопрос Монзырева «где Горбыль?» многие пожимали плечами. Лишь Боривой, преданно глядя в глаза боярину, отвечал: «Устал сотник, отдыхает».

В себя пришел ближе к вечеру, лежа на полу крохотной комнатки, стены которой были выкрашены в зеленый цвет, с одним окном, выходящим в садик, столом, табуретом и кроватью.

Мутило, но терпимо. Мучил сушняк. Сашка, сделав усилие и перевалившись, уселся на полу, спиной прислонившись к боковой доске кровати, обозрел помещение.

«Блин горелый, стены ну точно казарменный кубрик. Че, другой краски не нашли? О-о-о! Однако давненько я так не нажирался. Срочно требуется опохмел!»

Рукой потянулся, хватаясь за спинку, чтобы подняться. Взгляд зацепился за существо, сидящее задницей на столе, сантимеров десять высотой, одна нога которого свешивалась со стола, другая интеллигентно перекинута через колено первой, вместо ступней – аккуратные копытца. Перекинутая нога, отбивая такт, ритмично покачивалась на весу. Левая рука отставлена назад, правая покручивала собственный хвост, чем-то отдаленно напоминающий хвост осла, с кисточкой на конце. Прищуренные глазки на свинячем, с пятачком вместо носа, лице, улыбка твари и гламурные рожки на макушке окончательно добили Горбыля.

– О-о, бля, кажись, допился. Здравствуй, белочка! Чем это таким меня Боря опоил, сучий потрох?

– Что, болезный, гляжу, хреново тебе? Опохмелиться хочется?

– Ага.

– А я как знал, вовремя от тебя баклагу отодвинул, не дал сразу всю выжлуктить. Подымайся, опохмеляться будем.

Сашка неловко и с трудом поднялся, сел на табурет, не отрывая взгляда от твари, весело подмигнувшей ему.

– Ну, давай остограмимся, что ли? Глядишь, полегчает.

Сашка через силу влил в себя действительно грамм сто сивухи, занюхал рукавом своей же рубахи, крякнул, прислушался к ощущениям. Продукт назад не полез.