Я пишу эти строчки в маленьком кабинете моего частного жилища над рестораном. Насколько же чище здесь воздух! Вид из моего окна — это обширная зеленая долина, окруженная на расстоянии снежными горными пиками — затем, там тянется пенистая тонкая нить, на которой горизонт целует металлически голубые небеса, более снежные горные пики и так далее. Это больше похоже на жизнь на верхушке охлажденного пирога. Отсюда я также могу видеть огромное озеро. Как же я скучаю по тройственному благоуханию моего дорогого Рима — кофе, чеснок и опьяняющий аромат сексуального аппетита! Здесь я чувствую только тающий снег и тающий сыр. Говоря на языке синэстезии, Швейцария к тому же менее интересна, так как выражает себя во внутреннем взоре и слухе моего сознания как несколько сине-серых параллельных линий, сопровождаемых скучной диатонической триадой на приглушенных мысах. Все же, мне не следует быть неучтивым.

Итак, занавес открывается на последнем акте:

Они там были, близнецы, они ждали меня на станции Термини. Я уже не думал, что увижу их снова; к тому же я был не в настроении для трогательного воссоединения. Бросить меня во время ареста, и теперь разыскать меня снова после освобождения — это и была та верная служба, которую они обещали? Я не могу испытывать ничего, кроме глубокого разочарования в этой паре с того самого момента, когда стало ясно, что их молчание продлится также долго, как и мое тюремное заключение. О, я должен воздержаться от неизбежного, я продолжал надеяться, что так или иначе, каким-нибудь образом они свяжутся со мной, не подвергая себя риску — но нет. Они были корыстными, вот и все. А какие еще объяснения могут быть?

Жак бросился обнимать меня, но я грубо оттолкнул его от себя.

— Маэстро? — сказал он, смутившись и слегка отойдя назад.

— Я думаю, что чем меньше мы сделаем друг другу — тем лучше, — сказал я.

— Что? Я не понимаю…

— Я тоже, — резко оборвал его я.

С лицом, похожим на маску ужаса, Жанна спросила:

— Вы злитесь на нас?

Я мотнул головой.

— Нет, — ответил я, — злость — не совсем верное слово.

— Но…

— Я возмущен, полон отвращения, горечи, чувствую себя преданным — любое из этих понятий будет более точным. Выбери сама. Злюсь? Нет, я не злюсь, Жанна. Это нечто большее, чем злость.

Я поднял свой чемодан.

— В любом случае, что вы оба делаете здесь? Вы действительно думали, что я встречу вас с распростертыми объятиями?

— Конечно, мы едем с вами. В Швейцарию.

— Откуда вы, черт подери, знаете, что я еду в Швейцарию?

Затем я откинул голову назад и громко захохотал, и я увидел, как один или два человека с любопытством посмотрели на меня; безумцы и пьяницы — не говоря уже о сутенерах, проститутках, карманниках, бомжах и просто отчаявшихся — все они были на станции Термини, но я был слишком хорошо одет для того, чтобы быть одним из них. Я подумал, могли ли они узнать меня из воскресных выпусков газет — особенно нелестная фотография была в Venerdi, сопровождаемая незабываемым заголовком: «Повар и неудачник». В этом случае ничего не потерялось при переводе.

— Конечно, вы не едете со мной, — сказал я.

— Но почему нет? Куда нам еще идти?

— Можете идти куда хотите, Жанна. Это уже не мое дело.

— Мы нужны вам, — настаивала она, — для вашей работы, для вашего искусства…

Что-то щелкнуло во мне в тот момент, и я повернулся вокруг, встав лицом к лицу с ней.

— Да! — завопил я. — Да, вы были мне нужны, но вы покинули меня!

— Покинули вас?

— Іде вы, черт подери, были, когда я томился в этой дерьмовой норе, в этой тюрьме? Нигде! Ушли, пропали, исчезли, свалили, чтобы спасти свои драгоценные шкуры. Я мог сгнить заживо благодаря вашей заботе. А теперь, когда кошмар закончился, теперь вы пришли обратно, с улыбками и объятиями, ожидая, что я буду вне себя от радости? Ну, честно говоря, я не вне себя от радости. Мне очень больно.

Жанна разглядывала меня долго и задумчиво, ее ясные серые глаза пытались найти мой взгляд. В конце концов, я опустил глаза, не в силах больше выносить этот пронизывающий и как-то странно невинный испытующий взгляд. Она спокойно сказала:

— Вы действительно думаете, что мы с братом бросили вас?

— А что я еще могу подумать, Жанна?

— Разве мы не заключили соглашение? Мы пообещали служить вам в обмен на подходящее вознаграждение…

— Вы думаете, что мы предложили вам услуги из-за денег — но — все работают за деньги, Маэстро. Что тут еще добавить?

Я выпрямился в полный рост.

— В этом и заключается путь гения, — сказал я высокомерно. — Гении истощают себя ради любви к своему искусству. А вы ничего не хотите знать об этом.

— Может быть, и нет. Но я скажу вам, что мы выполняли свою часть соглашения. Даже если бы мы были склонны разорвать его, это было бы невозможно.

— Почему?

Жанна сказала:

— Подумайте: мы знаем, в чем заключается ваша работа, чего требует ваше искусство. Мы были соучастниками. Мы снабжали вас сырьем.

Это было правдой. Они снабжали.

Жак продолжал:

— Даже при этих условиях мы с сестрой не собирались нарушать соглашение. Мы оставались преданными. Мы следовали соглашению не за страх, а за совесть.

— Тогда почему вы не связались со мной? Письмо, записка, слово — что угодно, чтобы дать мне понять, что вы все еще со мной…

— У нас были другие дела.

— Да? Это какие же?

Жак уставился на меня. Затем он произнес:

— Например, организация вашего освобождения.

— Что?

Я почувствовал, как мой чемодан выскользнул и упал на землю.

— Вы хотите сказать, что Эгберт Свейн вовсе не при смерти? — закричал я.

Мы сидели за немытым столом в одном из кафе на Термини; поезд, идущий в аэропорт Леонардо Да Винчи должен был отправиться через станции двенадцать минут.

— Нет, вовсе нет. Он здоров так же, как вы или я. Разве он похож на человека при смерти?

— Вообще-то нет, конечно. Но я никак не пойму — он сказал мне, что был у первоклассного специалиста. Мозес такой-то.

— Доктор Моисивич-Страусс с Харлей-Стрит, — сказала Жанна.

— Точно — что? — вы знаете этого человека?

— Он был одним из наших клиентов — в те дни, когда Жан-Клод Фаллон был хозяином II Bistro. Наверное, правильнее было бы сказать — клиентом Жака.

— Вы сделали фото?

— Конечно. Несколько, в различных позах — одна из них экстраординарна до неприличия. Доктор Моисивич-Страусс был крайне энергичным человеком.