Второе, что определяется тут же, – начало мысли, ответ на вопрос, что значит помыслить. Быть значит быть определенным, помыслить что-то значит определить, определяющая мысль сама определяется как мысль своим мыслимым. Таков, по-моему, смысл знаменитого фр. В3 «Одно и то же мыслить и быть». Определяющий предел – вот то, где определяемое бытие («что есть») и определяющая мысль («что такое») совпадают. Еще можно сказать так: определенность сущего есть начало его понимания, определяющая мысль выявляет сущее в определенности его бытия.

…Как далеко мы, однако, от космогоний, от этих «двуголовых» (двоемыслов) рассказчиков, для которых быть и не быть (а значит понять и не понять) одно и то же и не одно и то же.

Что же мы получили, проникнув умом за край нашего путаного мира и невразумительной мысли? Тождественное себе, повсюду равное себе, неизменное бытие, которое есть только в том смысле, что оно не не есть, и мысль, тождественно умолкающую в тавтологии[119]. Бытие, лишенное жизни, действия, движения, а равно и мысль, лишенная мышления, твердящая только «есть есть, а несть несть, что сверх того, то от недоразумения». Э нет, думаем мы, что-то тут не так. Не так, подтверждает современник Парменида Гераклит. Бытие есть всегда живой огонь, всегда пылающая жизнь, всегда мыслящая мысль, противоборство-полемос рождающегося и гибнущего и соответствующая ему речь, включающая в свое течение противоток противоречия.

Вот так вкратце можно наметить развертывающуюся полемику философского ума с самим собой (можно подробно и всесторонне проследить драматические эпизоды этой полемики в диалогах Платона «Теэтет», «Софист», «Парменид»).

А теперь оглянемся назад, на пройденный путь от безотчетных рассказов к началам. Может быть, с началами в руках можно навести порядок в мире, и правда, обратить его смутные фантомы в ясный и справедливый космос, вразумить бестолочь сталкивающихся мнений и устроить, наконец, благополучный космос общежития (полис). Когда философ оглядывается своим философски образованным умом на повседневный мир теней (мнений, убеждений, верований), столь же знакомых, сколь и невразумительных, его поражает еще одно удивление: он оказывается вовсе не в свете однозначного разума, а в сообществе разных персонажей, равно претендующих на звание философа.

Прежде всего это мудрец, только, в отличие от других, умеющий дать отчет (logos) в том, почему его мудрость согласна с собой и с мудростью космоса. А мудрецы, мы помним, назывались так за доблесть в политических делах, выходит, призвание философа – политика. Всем известно утверждение Платона, что только тогда Государство будет благим для всех, когда им будут управлять философы.

Но чтобы управлять не тиранически, философы должны опираться на тех, кто умеет размышлять, рассуждать путем вопросов и ответов, вдумываться в хаос сущего, разбирая целое на роды и виды и собирая затем их в гармонию целого. Так – содержательно – определяется у Платона искусство диалектики (Государство. V 453с–454в; VII 531c–535a; Федр 265с–266с). Итак, философ – диалектик.

Однако мы видели, что для Аристотеля только аподиктический (доказывающий) силлогизм годится для статуса научного знания, диалектический же, посылки которого заключают в себе мнения или предположение, соответственно и приводит только к правдоподобным заключениям, отнюдь не к истинным. Правда, таким образом можно проложить путь к началам, даже свое образно обосновать их. Вот, например, Парменид в своей Поэме проводит такое доказательство своего тезиса «бытие есть»: «Решение вот в чем: есть иль не есть? Так вот решено, как и необходимо, путь второй отмести как немыслимый и безымянный» (B8, ст. 15–17) Поскольку несущее нельзя ни помыслить, ни сказать «не-сущее есть…», остается только «первый путь». Или как диалектически доказывает Зенон своими апориями: «Бытие есть движение или покой? Но если бытие – движение, возникают апории (в которых движение останавливается), следовательно, бытие неподвижно». Зенона называют изобретателем диалектики, он диалектически «доказывал» истинность утверждения Парменида о единстве и неподвижности бытия[120].

В V веке до н. э. возник еще один круг людей, претендовавших на звание мудрецов – софисты. Одно только неутомимое упорство, с каким Платон «охотился» на этих мнимых, по его мнению, философов (см. главные в этом отношении диалоги «Протагор», «Горгий», «Софист»), изощренность его полемики с ними говорит о подозрительной близости искусства софистов и философии. Вот диалог «Софист», тут ведется настоящая «охота» на софиста, его преследуют, хотят загнать в клетку определения, но это существо не только ускользает от всяких определений, но еще то и дело прикидывается философом. Философ (Платон) хочет вывести софиста на чистую воду, выяснить, кто же такой софист не по имени («мудрец»), а по делу, чтобы отличить раз и навсегда это лукавое дело от прямого дела философа. И что же? Разбирая приемы софистической хитрости, Платон однажды описывает дело софиста так, что не трудно распознать в нем пожизненное дело Сократа: критику ложных мнений, различения мертворожденных знаний от живых, очищение души от ложных суемудрий… В результате приходится признать, что возможна и правильная софистика, пусть она «называется теперь в нашем рассуждении не иначе как благородною по своему роду софистикою» («Софист». 231b).

Когда мысль озадачивается собою, стремится дать отчет себе о себе, прислушивается, присматривается к тому, как она устроена, как она высказывается в языке, как действует на слушателя, открывается сложная мастерская этого искусства. У слов есть значение, фразы имеют смысл, смысл может быть истинным, т. е. фраза говорит о том, что есть, хотя может и ошибиться, мысль есть мысль, ее надо выразить в словах и отнести к тому, что не мыслится, а есть… Тут открывается многозначность слов (омонимов, синонимов, паронимов…), синтаксические двусмыслицы высказываний, парадоксы автореферентности («все люди лгут»), хитрости аргументации, риторические приемы, позволяющие одинаково убедительно доказывать тезис и антитезис… Всеми этими инструментами можно пользоваться, если, конечно, досконально изучить машину словесного общения. Этой мудрости и предлагали научить софисты[121].

Итак, с одной стороны, мудрец-теолог («первую философию», которая мыслит о вечном и неизменном, Аристотель именует теологией), мудрец-политик, с другой стороны, диалектик, софист, ритор – вот персонажи, обитающие на территории ума, расположенного философски: конкуренты, полемисты, сотрудники, соблазны, враги. Что же между ними общего, что заставляет их топтаться на одном и том же месте? Они так или иначе занимаются всем сущим или тем, без чего невозможно никакое занятие: языком, логикой, фантомами воображения, схемами, парадигмами, истинностью, горизонтами целого (мира)…