Громкий хохот, может быть, и противоречил правилам хорошего тона, но в остальном поведение рассказчика вызвало бы одобрение знатоков светского этикета. В менее приглядном положении оказалась героиня другого сюжета, также связанного с «падением»: «Двор оставался в Царском до глубокой осени, и нас приглашали от времени до времени и на маленькие вечера, — рассказывает М. Паткуль. — В один из таких вечеров великие княжны предложили… кататься с деревянной горы, которая находилась в одной из комнат Александровского дворца… Видя, что это не так страшно, как мне казалось, я решилась скатиться одна. Два раза сошло благополучно, а в третий раз посреди горы платье мое за что-то зацепилось, и я грохнулась навзничь во весь рост. Саша и все присутствующие бросились поднимать меня, локоть был в крови, слезы навернулись на глазах не от боли, а от испуга и стыда, что я выказала себя такой неловкой».

О том, как ценилось умение человека с достоинством выходить из неловкой ситуации, читаем в романе В. Мещерского «Женщины из петербургского большого света»:

«Князь Всеволод подошел к средней двери в бальную залу. Бросив на нее взгляд, слушая музыку, окруженный этою атмосферою, разом охватившею все его существо, он стал неподвижно, ничего не видел и испытывал какое-то странное состояние…

Но вдруг что-то случилось, раздался какой-то шум; все засуетились. Князь Всеволод очнулся, он взглянул — и видит, кто-то лежит на полу; быстрым движением он бросился в залу; кучка разошлась; упавшее лицо оказалось девицею; девица эта была его сестра. Князь увидел ее выражение: Боже, сколько страдания он прочел в ее лице и именно в той улыбке, которою она так неумело, так невинно, так неловко хотела показать себя молодцом. Князь Всеволод был когда-то знаток и улыбок, и физиономий; он знал, как много сожаления и смешного возбуждает падение девушки вообще; но он знал и то, как убийственно падение на бале девушки такой, которая не умеет падать; не умеет оправляться от падения, не умеет, как говорят в свете, braver le ridicule[50] и не умеет скрывать своего смущения. Вот почему в его душу вошло не простое, а горячее сожаление к сестре. Он бросился к ней, взял ее за руку, поправил ей платье, подал ей руку, взглянул как-то убийственно-презрительно на молоденького, раскрасневшегося кавалерика сестры и, держа ее за руку, довел ее до места.

Это была чудная минута. Все поняли ее красоту. Разом впечатление смешного исчезло и внимание всех занялось появлением и поступком князя Всеволода; а это-то и нужно было, чтобы спасти княжну в эту минуту, ибо не будь этого нового впечатления, первое смешное осталось бы живым.

Свет странен, говорили мы не раз. Да, он странен! Что в сущности могло быть естественнее того, что сделал князь?

Но нет, это не было естественно; это было чудесно, хорошо, необыкновенно прекрасно; ибо всякий, восхитившийся тем, что он увидел, сознавал внутри себя, что он бы этого не сделал; увидев сестру свою падающею, он бы спрятался, чтобы не видеть ее в смешном положении и самому не показаться смешным!..».

А. А. Стахович, уже после революции обучавший актеров аристократическим манерам, на одном из занятий объяснял актрисам, «как себя вести, когда, например, на улице падает чулок или что-нибудь развяжется:

— С кем бы вы ни шли — спокойно отойти и, не торопясь, без всякой суеты, поправить, исправить непорядок… Ничего не рвать, ничего не торопить, даже не особенно прятаться: спокойно, спокойно…».

По словам современника, «наши пуританские правила приличия», «напускная искусственная скромность» способствовали тому, что русские барышни, в отличие от полек, например, менее достойно выходили из неловких ситуаций: «Я не забуду, как Эмилия меня сильно сконфузила одной своей выходкой, на которую никто не обратил внимания, как на поступок весьма обыкновенный, но который меня, как новичка, привыкшего к нашим пуританским правилам приличия, поразил. На одном балу я танцевал с Эмилией мазурку. У нее развязалась лента на башмаке. Наша барышня, смешавшись и сконфузившись, тотчас побежала бы в уборную исправить свой туалет; Эмилия же в зале, в присутствии всех, поставила свою маленькую ножку на стул и, приподняв свое бальное платье, так что видна была часть икры, смеясь и смотря мне прямо в глаза, просила завязать ей ленту.

У меня потемнело в глазах, руки тряслись, я не только не мог завязать ленту, но даже держать ее. Заметив впечатление, на меня произведенное, Эмилия, лукаво улыбаясь, проговорила: "Какой вы неловкий!" — и сама завязала ленту».

Нравы француженок, по мнению другого современника, также выгодно отличались от нравов русских дам, которые слишком полны «ложного благонравия, они большей частию бывают… что французы называют prudes[51]. Зачем наши молодые люди несравненно любезнее с француженками, чем в обществе своих соотечественниц, которые, между тем, по большей части перенимают у сих последних… моды и все вообще отпечатки ветрености, а тип этой общественной любезности, который так трудно схватить, а это сочетание чистоты нравов с ловкостью и бойкостью, это отсутствие грубого кокетства, замененное кротким желанием быть для всех приятною, едва ли всем нашим дамам понятны».

Следует заметить, что мужчины были весьма язвительны в оценке дам, не умеющих скрывать свои эмоции и достойно выходить из неловких ситуаций. Так, 3 июня 1832 года П. А. Вяземский писал И. И. Дмитриеву из Петербурга: «Желая воскресить для вас А. Е. Измайлова, сообщу вам один анекдот о графе Хвостове. Он публично упал и растянулся на земле, на Елагинском гулянье, садясь в коляску свою. Жена завизжала, и весь народ бросился смотреть его и слушать ее; но все обошлось без беды, и графа подняли, как ни в чем не бывало» Поведение жены графа Д. И. Хвостова противоречило правилам хорошего тона.

Следующие примеры позволяют судить о том, какова была реакция окружающих, оказавшихся невольными свидетелями весьма комичных сцен.

Приведем выдержку из дневника Ф. И. Кабанова «О происшествиях, случившихся во время [пребывания] у Кавказских Минеральных вод 1832 года»: «В сем году, как все говорят, было здесь необыкновенное множество посетителей. Одна дама по предписанию врача пила воду из двух источников, Елисаветинского и Сабанеевского. Выпивши назначенное количество воды в первом, отправилась большим бульваром на гору, ко второму, и, едва успела сделать шагов несколько от источника, где еще оставалось около 30 человек, как внезапно порывистый ветер, дунувший с-под горы, подхватил платье упомянутой дамы и, закинув оное на голову, обнажил все тело до самого пояса. Она не нашлась, бедная, что в таком случае делать, как пустилась изо всей мочи бежать в гору, что продолжала в виду всех зрителей саженей сто. Некоторые из присутствующих смотрели на эту сцену с сожалением, а другие с удовольствием, ибо сей нечаянный случай доставил удовольствие, мущинам особливо, старанием видеть женщину в обнажении ее тайных прелестей, коих еще никакая благодетельная мода открывать не позволяла до сих пор».