По возвращении в Скотланд-Ярд он поручил Таннеру заняться второй линией расследования: самым внимательным образом изучить и проверить факты и даты жизни, карьеру, друзей и родственников покойного полковника Морана.

Со страхом и даже ужасом Роуч и Фрэй ожидали того часа, когда Профессор вынесет им окончательный приговор. Они уже поняли, что пропустили какое-то важное событие, некое решающее сражение, в котором их сторона, сторона Грина и Батлера, потерпела поражение. Теперь им оставалось только принять наказание от человека, жестокость которого давно стала притчей во языцех среди членов криминального братства.

Сопровождаемые Пейджетом и одним из экзекуторов, они вышли из тесной камеры, спустились по винтовой лестнице, пересекли «комнату ожидания» — там уже сидели около дюжины просителей — и поднялись в апартаменты, где и остановились перед большим столом, видом своим и позами напоминая заключенных, покорно, но с замиранием сердца ждущих вердикта суда.

Восседавший за столом Мориарти — пострадавшая рука все еще покоилась в белой перевязи — и впрямь производил впечатление сурового вершителя правосудия, а когда он заговорил, роняя слова, словно увесистые камни, пленникам показалось, что они уже слышали этот голос в зале суда.

— В других обстоятельствах я бы поступил с вами так же, как поступаю со всеми, кто пренебрег моим покровительством и предал меня, — начал Мориарти. — Но я обещал дать вам возможность самим определить свою участь. — Он помолчал, как будто добиваясь драматического эффекта. — Выбор прост: вы можете либо умереть — сегодня же, быстро и без лишнего шума… — Мориарти выразительно провел ладонью поперек горла, — либо сделать то, что вам скажут, и отбыть три года в Стиле.

Принять такое нелегко. Профессору хватило нескольких слов, чтобы окружавшие его легенды ожили и стали явью. Он предстал перед ними в образе всемогущего повелителя криминального мира, посылающего виновных в одну из самым суровых лондонских тюрем и тем самым использующего силу закона в собственных целях.

Да, принять такое трудно, но Роуч и Фрэй вовсе не были глупцами. Три года тягот и лишений — малая плата за возможность сохранить жизнь. Пауза заняла считанные секунды, после чего оба выразили согласие с предложенным решением.

Мориарти кивнул, показывая, что они поступили мудро.

— Вам следует понять, — голос его упал почти до шепота, — что любое нарушение нашей договоренности означает для вас смерть. Вы знаете меня. Я смогу достать вас везде, куда бы вы ни подались. Воздаяние будет скорым.

Разговор закончился. Им сказали возвращаться в камеру и помалкивать. Все инструкции будут даны утром.

Когда Роуча и Фрэя увели, Мориарти послал за Ли Чоу и отдал распоряжения относительно собравшихся внизу. Остаток дня предстояло провести за разбором жалоб, раздачей милостей и выслушиванием просьб — такова была обязательная составляющая образа жизни, сопутствовавшего занимаемому им положению.

Четверг, 12 апреля 1894 года

В ночь на четверг инспектор Кроу не отреагировал даже на чары миссис Коулз. Все его силы и внимание ушли на работу с документами, заключавшуюся, прежде всего, в попытках разобраться с завалившими стол папками и бумажками.

— Планирование, — заявил он Таннеру. — Планирование и метод организации. Только так нам, может быть, удастся схватить этого злодея. Если, конечно, он злодей — не забывайте, что человек считается невиновным, пока не доказано обратное.

Короткий разговор с Майклджоном сыграл роль лучика света, позволившего Кроу поставить перед собой новую задачу: заново взглянуть на значимые преступления последних двадцати пяти лет, обращая особое внимание на пять лет, предшествующих 1891-му — году, когда Мориарти, по слухам, исчез.

Несколько человек получили задание просмотреть полицейские рапорты за последнюю неделю, и одно из донесений вызвало у него особенный интерес — неподтвержденное заявление о стрельбе в Лаймхаузе, возле доков.

До глубокой ночи просидел инспектор за столом, мучительно пытаясь поставить себя на место Мориарти, влезть в его шкуру.

В прошлом сей метод неоднократно доказывал свою полезность, хотя, конечно, тогда речь шла о мелкой сошке.

Лишь прибыв рано утром в Скотланд-Ярд, инспектор понял, что так и не проследил совершенно очевидную цепочку рассуждений. Майклджон жил в страхе — он разнервничался при одном лишь упоминании имени Мориарти. Да, детектив признал, что за давним мошенничеством стоял человек с таким именем, но в конце разговора даже это признание померкло в тени страха, буквально сочившегося из всех его пор.

Если человек, вполне вменяемый и неглупый, что подтверждала его прошлая и нынешняя работа, боится Мориарти, то явно не без причины. Придя к такому выводу, Кроу незамедлительно направил Таннера и еще одного детектива к Майклджону с заданием доставить его в Скотланд-Ярд. Однако опасения подтвердились: контора оказалась закрытой, и некоторые из работавших в том же здании вспомнили, что старик накануне говорил об уходе. Дальнейшие расспросы позволили установить, что Джон Майклджон рассчитался с помощником, собрал вещички и отправился утренним поездом в Дувр. Больше его никто не видел.

— Ужас, — заметил Энгус Кроу, — великая сила. Если бы на нем работали машины, мы могли передвигать целые города, и тогда нам не понадобились бы лошади, чтобы таскать эти проклятые коляски. Ужас движет многим.

И это правда. Одних ужас уносит за океан, других понуждает к молчанию. Каким будет следующий шаг Мориарти? Кроу не знал этого по той простой причине, что несколько человек — кое-кто из них даже состоял на службе Ее Величества — руководствовались девизом «ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу». Некоторые ослепли, оглохли и онемели из-за денег, но большинство — от ужаса.

Серый, унылый, отталкивающий — таким был пейзаж обрамлявший исправительный дом Колдбат Филдс в Мидлсексе. Дома из красного кирпича, некогда привлекательные и радовавшие глаз, с течением лет как будто осели и съежились и выглядели запущенными и забытыми, потому что людей в них почти не осталось, и желающих жить поблизости от мрачных, колючих стен огромной тюрьмы находилось немного.

Стил — это ироничное прозвище родилось посредством урезания небольшого кусочка от имени некогда грозной французской Бастилии — располагался к востоку от Грей-Инн-роуд, между Фаррингтон-роуд и Феникс-плейс, лицом к Доррингтон-стрит. Площадь в девять акров окружала массивная, с контрфорсами, стена, скрывавшая все признаки жизни, за исключением лопастей топчака, монотонное движение которых можно было наблюдать в дневное время.

Лужок перед тюрьмой, аккуратный вид которому придавали пасущиеся на нем овцы, портило высокое полукруглое окно выступающей клином пристройки. Справа от окна находился воротный проем с почерневшей надписью вверху — 1794. Сами ворота — выкрашенные, кстати, в зеленый цвет, — относились к типу так называемых вертикально-складных, отличались немалой крепостью, были снабжены увесистыми молотками и зарешеченной дверцей и украшены громадными железными цепями. Закрепленные на стене по обе стороны от ворот черные таблички доносили до посетителей «Информацию относительно сроков заключения», сообщали о «взимаемых штрафах» и предупреждали о том, что передача продуктов, одежды и прочего для нужд заключенных запрещена.