— Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе едет в МИД, — раздалось в трубке. — Говорит сопровождающий. Открывайте ворота.

Ему сказали, что ворот в МИДе нет. Пусть машина заезжает во двор. Там у подъезда его встретят. Встречал его по стечению случая тот же Крылов.

Войдя в кабинет, новый министр сразу же спросил:

— А где Корниенко?

Не успел он произнести эти слова, как дверь распахнулась, и вбежал запыхавшийся первый заместитель министра иностранных дел. Видимо, ему тоже позвонили из машины. О чем они говорили тогда, неизвестно. В своих мемуарах Корниенко напишет, что Шеварднадзе говорил о необходимости нам всем «работать, прежде всего, на Генерального секретаря». А он полагал, что работать надо ради общего дела[106]. В общем, любви и согласия между ними никогда не будет.

Больше в тот день Шеварднадзе ни с кем не встречался. И улетел в Тбилиси сдавать дела.

На работу в МИД Шеварднадзе вышел в понедельник 8 июля. Сидел в кабинете один и никого не принимал. Кроме замов — и то далеко не всех. Просто сидел, смотрел документы и звонил по «вертушке». Но часто уходил в заднюю комнату отдыха и пропадал там часами. Видимо читал «бумаги».

Время клонилось к вечеру, а новый министр не подавал признаков жизни. Правда, помощники наблюдали за ним в «телевизор» — был такой секрет, не ведомый ни одному из министров. Если посмотреть в замочную скважину, которую окрестили в секретариате «телевизором», то хорошо был виден стол министра и сидит ли он за ним. Появился на пороге только полпервого ночи и сказал на прощание:

— Не беспокойтесь, я обычно ухожу раньше.

На очередной перерыв делегация прилетела 10 июля, и прямо из Шереметьева я поспешил на Смоленскую площадь.

Там уже начались перемены. Из кабинета помощников на 7 этаже исчез всесильный В.Г. Макаров — старший помощник министра. В МИДе его не любили — он был груб, держался надменно и бесцеремонно требовал подношений. На «пульте» сидели Альберт Чернышев и Рудольф Алексеев. На мой немой вопрос они спокойно ответили, что новый министр работает всего третий день и засиживается допоздна. Сейчас он знакомится с делами, и пока вызывал только замов, да и то не всех. Тем не менее, я попросил записать меня к нему на прием 12 июля. Дело трудное, — ответили помощники, — он никого еще не принимал...

В Москве был вечер. Лил проливной дождь. Но ощущение грядущих перемен буквально витало в воздухе. Я позвонил своему старому другу Анатолию Адамишину, бывшему в ту пору уже пять лет заведующим Первым европейским отделом. Это была одна из самых светлых голов в МИДе тех лет. К тому же он знал пол — Москвы, особенно в артистических кругах среди вольнодумных поэтов и бардов. К нему на дачу в Быково нередко приезжали крупные работники ЦК пощекотать нервы песнями Визбора, который их сам тут же и исполнял.

Через час мы встретились с Адамишиным на Каменном мосту через Москва — реку. Ходили по мосту под проливным дождем, и «Адамо», как мы его звали между собой, сверкая глазами, говорил, показывая на ярко освещенные окна Кремля и по своему обыкновению четко артикулируя каждое слово:

— Гляди, там идут перемены. Настала пора перестать лгать и сказать правду: экономика разваливается, внешняя политика закостенела. Все надо менять. Наступает пора перемен.

На следующий день с утра я пришел к Корниенко. В отличие от Адамишина он был ровен и спокоен. На все мои вопросы, что происходит, отвечал скучным тоном, что надо работать, а не болтать. 1 июля Шульц передал через Добрынина согласие на проведение встречи Горбачева с Рейганом в Женеве 18— 19 ноября и теперь главное — это хорошо к ней подготовиться. Кроме того, на носу встреча министров иностранных дел в Хельсинки и визит Горбачёва в Париж. Так что дел невпроворот.

В три часа дня позвонил А.С. Чернышев и сказал:

— Сегодня вечером часов в семь тебя примет Шеварднадзе. Сиди на месте и жди.

Я сидел и ждал, но встреча все отодвигалась и отодвигалась. Наконец позвали к Шеварднадзе. Часы показывали половину десятого. Далее я практически дословно с очень небольшими сокращениями привожу запись нашего разговора, которую сделал в ту же ночь под свежими впечатлениями:

«Зашел в знакомый кабинет. Но министр в отличие от старого хозяина вышел из— за огромного стола и пожал руку. Внешность не запомнилась — только широкая белозубая улыбка и доброжелательность, которую, казалось, излучал этот человек.

— Садитесь. Садитесь... Каков у нас порядок, регламент беседы?

И чувствуя, очевидно, по моим глазам, что я не понимаю, пояснил:

— Исходите из того, что у меня время не ограничено, и беседу можно не лимитировать. Однако время позднее, и если вы спешите, то мы ограничим беседу. Считайте, что перед вами первоклассник и он ничего не знает. Разъясните ему, что такое Стокгольмская конференция и что на ней происходит.

Не вдаваясь в подробности, я начал рассказ о наших политических мерах доверия, подчёркивая, что они хороши в пропагандистском плане, но по своему содержанию Западу не подходят. Он удивлялся и спрашивал, какие формально аргументы приводит Запад, отвергая их. Например, чем они могут объяснить отказ от применения первыми ядерного оружия. Я ответил, что они рассматривают ее как декларативную меру, которая выходит за рамки мандата конференции. С их точки зрения, все вопросы, касающиеся ядерных вооружений, рассматриваются в Женеве. Шеварднадзе тут же заметил:

— Но ведь это действительно так!

По мере того, как нарастал мой рефрен «и эта мера не проходит, и та мера не проходит», лицо у него каменело. Когда я заявил, что создание безъядерных зон тоже не пройдет, он не выдержал и взорвался:

— Но почему? Ведь сами же шведы и финны выступают за создание таких зон?

Зато когда я начал говорить о неприменении силы, он повеселел. Особенно обрадовала его позиция французов. А вот военными мерами практически не интересовался. Спрашивал только, почему не подходит нам обмен информацией и инспекции.

— Давайте рассуждать так, — говорил он, — Вы — советский человек, я — американец. Инспекция едет и к вам и к нам. Где же тут несправедливость?

Подводя итог, я сказал, что переговоры в Стокгольме проходят как бы на двух этажах. На первом, где идут заседания и делегации обмениваются речами, — все глухо. Но есть второй этаж — это кулуары, где мы в неофициальном порядке говорим, что можно, а что нельзя сделать. Там идут настоящие переговоры и вырисовываются контуры возможной договоренности.

Чтобы было понятней, я тут же нарисовал на первом попавшемся листке бумаги схему, где кругом обвел область совпадения позиций. Это — неприменение силы, уведомления, наблюдение и, возможно, ограничения. Именно здесь возможны практические переговоры, так как и мы, и американцы говорим об одних и тех же мерах, хотя и вкладываем в них разное содержание. Добиться взаимопонимания будет нелегко. В каждой из этих областей свои завалы. Шеварднадзе слушал с большим интересом и сказал с явным энтузиазмом: