Никита тут же выполнил ее просьбу. Затем подошел к ложу князя.

— Как он? — спросил с тревогой. — Гарсиа сказал…

Похоже, он еще не верил, что все обошлось благополучно.

— Гарсиа сказал верно, — успокаивающе улыбнулась ему Вассиана, — будет жить наш князюшка. Но долго еще помается, пока прежние силы наберет. Так что ты, Никита Романович, бери все права старшего теперь на себя. Да поторопись объявить об этом, пока старуха Емельяна сынка своего не подбила твое место занять. Да надобно распорядиться, чтобы гонца к государю послали. Чтобы знал Андома, что жив князь Белозерский, чтобы все знали: рано торжествуют. А то как бы со смертью-то соперника не убедил Андома государя решить дело в его пользу. А так, жив Алексей Петрович, не победил его Голенище, так государю и торопиться нечего. А там видно будет, как жизнь повернется. У государя-то есть дела поважнее. Так что не теряй времени, Никита Романович, поспеши.

— Да, правда твоя, — согласился Никита, — сейчас пошлю гонца, верно ты говоришь.

— А разве не верно я говорила, что человечек, которого ты давеча приглядел, пригодится нам? — спросила его Вассиана. Никита потупил взор.

— Молчишь, — продолжала княгиня, — а как чувствовало сердце мое, что злую шутку Андома нам заготовит. Ты мне о честности говорил, чтоб все по-божески. А по-божески Голенище Алексея Петровича чуть жизни не лишил во имя аппетитов своих волчьих, а? То-то, князь Никита Романович. Зря спорил ты со мной. Бери же власть теперь в свои руки и держи ее крепко, а я тебе помогать буду. Надеюсь, Андома оставит скоро нас в покое. А когда Алексей Петрович поправится, о Голенище все и думать уже забудут.

Никита вопросительно посмотрел на нее.

— Свена нашего сегодня ночью в корчме с человечком тем сведешь, — объяснила она молодому князю, — а скоро и сам все узнаешь. Больше от тебя ничего не потребуется. Сделаешь?

— Сделаю, государыня, — поклонился Никита.

— Ты теперь мой государь, мне кланяться положено, — немного смутившись, заметила ему Вассиана.

— Ты всегда моей государыней останешься. Я всю жизнь перед тобой бы на коленях стоял, сама знаешь, если б ты моя была, — горячо возразил Никита. — Когда Андома брата с ног сбил на поле, я гляжу, не шевелится он, вот, думаю, кара небесная. Ведь сколько думал я, в мечтах тебя своей женой видел, чтоб овдовела ты хотел, вот и допросился, смерть на брата родного наслал. Себя винил во всем. Если бы Алексей умер, не знаю, как бы я жил после этого…

— А ты себя не вини зря, cara mia, — тихо сказала Вассиана, подходя к нему совсем близко и ласково поправляя темные волосы со лба, — брат твой жив, и знаю я, что не таков ты человек, чтоб на чужой беде счастье свое строить, от того и тянешь меня к себе. Думаю я, что жизнь, она мудрее нас и все устроит как надо, только не надо подгонять ее. Терпи. А грех на душу брать не нужно, даже ради великой цели, его потом, как иголку в кармане, все равно не утаишь, нет-нет, да наколешься. Не взойдет от греха радости, только слезы одни…

— Значит, не быть нам вместе? — спросил Никита, затаив дыхание.

— А хочешь ли ты быть со мной? — ответила ему вопросом Вассиана, и глаза ее на какой-то миг вдруг снова тепло зазеленели. — Знаю, говорил ты мне, что хочешь. Но многого ты не знаешь обо мне. Вот когда узнаешь, тогда и ответишь.

— Ты имеешь отношение к де Борджа? — осторожно спросил он.

— Иди, Никита Романович, — княгиня опустив голову, отвернулась от него. Князь обнял ее и прижал к себе.

— Иди, — женщина старалась отстраниться, но он не отпускал. — Иди, Никита. Придет время, узнаешь все. Быть может, из всех, кто сейчас окружает меня, только ты и узнаешь правду, потому что я сама хочу, чтоб ты узнал. Но не торопись. Ведь может статься, что больше ты никогда не пожелаешь видеть меня. Так что… Еще неизвестно, что для нас обоих лучше, правда или ложь…

— Правда всегда лучше, — прошептал Никита, целуя ее волосы, — даже если бы ты сама вдруг оказалась воскресшей герцогиней де Борджа…

Услышав его слова, Вассиана резко оттолкнула его.

— Ступай, — сухо приказала она, отводя взгляд, — ступай немедленно. Поторопись отослать гонца к государю.

— Сейчас отошлю, — пожал плечами Никита, — чем только, скажи, я обидел тебя? Сравнением со злющей итальянкой?

— Злющей итальянкой, — чуть слышно повторила за ним Вассиана. — Ведь ты же не знал ее… — она снова обратила к нему свои грустные глаза. — Не знал ее жизни, не видел ее врагов, не ведал ее чувств. Кого любила она, с кем боролась, как страдала, как предали ее, как кровь ее текла по ступеням дворца в Париже, как все тело покрылось гнойными язвами от яда, которым ее отравили, как жизнь ее оборвалась во цвете лет — ничего ты не знал и не видел, — с горьким упреком говорила она Никите. — Зачем же судишь о том, чего не знаешь, да еще со слов какого-то лекаришки, давно бежавшего из Италии и никогда не смевшего и близко подступить к де Борджа, что повторяешь чужие сплетни? Ладно, ступай уж, — и снова отвернулась от него.

Никита посмотрел на нее, потом в глазах его мелькнула догадка. Он тихо сказал по-итальянски:

— Простите, синьора, — и вышел, поцеловав, по римской традиции, длинный рукав ее платья. Вассиана в смятении вскинула голову. Но дверь за князем Ухтомским уже закрылась. Ключ, звякнув, упал на пол рядом с порогом. Шаги Никиты растаяли в тишине.

* * *

Посланный к царю гонец вернулся с известием, мол, государь очень рад, что князь Алексей Петрович остался жив, желает ему скорейшего выздоровления и готов даже прислать своего лекаря, если потребуется. Победы Андомы в поединке царь не признал, так как Голенище нарушил устав боя, предписывающий не наносить удары с тыла и с боку, а только лицом к лицу, а также запрещающий что-либо держать в кулаке или в рукавице во время схватки. Как ни убеждали Иоанна сам Андрюшка и дружки его во главе с князем Вяземским, государь остался при своем мнении и постановил рассмотрение дела о владении землей белозерской пока отложить, «а как Алексей Петрович поправится, там и поглядим».

Новость, что князь Алексей Петрович «счастливо смертушки избежал, и даст Господь, скоро поправится», быстро разнеслась среди дворовых, вызвав безудержную радость, которую не омрачила даже внезапная болезнь старой княгини Емельяны Феодоровны. Потрясение от «встречи с самим диаволом» уложило самодуршу в постель с приступом нервной лихорадки.

Она лежала в своих покоях, неотлучно держа при себе сынка и повелев домашнему священнику Григорию беспрестанно молиться в ее спальне при образах об отпущении грехов. Но, видать, молитва помогала мало, и вскоре Емельяна Феодоровна приказала звать к ней Лукиничну с ее снадобьями.

Дворовые смеялись втихомолку, что на самом деле у «беззубой ведьмы» никакой лихорадки нет, а случился, как нередко бывало прежде, «заклад» от возраста, и теперь Лукиничне, чтоб призор-то со старухи снять да колун тот пробить, немало лиственничной губки да травы-свечки земляной с вином и молоком горячим извести придется. Никто особенно старой хозяйке не сочувствовал, наоборот, каждый желал в душе, чтобы пролежала она в своей спальне, не выходя, как можно дольше.