Цыганка заметила меня, ухмыльнулась и отсалютовала. Я махнул рукой и спросил:

— А Разин с Карабаном?

— Живы, — сказала она. — Обоих видела. Только пришибленные малеха, конечно.

Сильно хромая, Эви подошла к подруге, опустилась на колени, открыв чемоданчик, достала склянку и чистую тряпку. Отвела руки Аюты от головы — та была в крови — и стала накладывать повязку.

Я поднял взгляд.

С южной стороны от горы, на которой раскинулся город, в земле появилась большая, идеально круглая воронка. Отсюда этого видно не было, но я подозревал, что стенки ее тоже очень ровные — этакая полусфера, продавленная в земной поверхности. Наверное, на дне ее не лежат ни остатки пушек, ни машин, ни человеческих тел… Думаю, они просто исчезли, утянутые куда-то за изнанку пространства, как исчезали тогда мутанты в подземном зале.

Я решил не подходить к воронке и не проверять. До нее было далековато, а чувствовал я себя сейчас слишком скверно, да и вообще — не хотелось мне к ней приближаться. Слишком свежа была в памяти картина того, как черный шар небытия, большое круглое ничто, выплеснувшееся из ствола сингулятора, мчится к земле, бешено вращаясь и на ходу увеличиваясь.

Со стороны Арзамаса к нам ехали две машины, собранные явно не в Замке Омега. Я поднял левую руку, потрогал сингулятор и мысленно позвал:

«Голос!»

Операционная Система ОРУЖИЕ ТЕХНОТЬМЫ 7 работает в основном режиме, — откликнулся он.

«Что такое технотьма?»

Облако Технотьмы накрывает Древо, — со значением ответил Голос, выделив интонацией слово «Древо».

Что? Какое еще Древо, что это значит?

Метасистема «Древо». Столбовой мир. Вероятностные ветви.

«О чем ты, мутант тебя…»

Неподалеку раздался тихий-тихий хруст, и я скосил глаза влево.

Карабан Чиора с очень злодейским видом, сжимая, как дубинку, ружье с коротким стволом, крался ко мне вдоль дисколета. На лбу бравого небохода алела ссадина, усы потемнели от гари. Он медленно пробирался между рассыпавшимися по земле обломками машины.

Я так и не повернулся к нему, потому что услышал другой шум — справа.

Скосил глаза в ту сторону.

Егор Разин взбирался по боковой части летающей крепости с какой-то длинной железякой в руках. Он был куда массивнее, тяжелее небохода, но двигался еще бесшумнее.

Сзади раздалось жужжание, и Эви с Аютой подняли головы. Цыганка вскочила. Я оглянулся, по-прежнему делая вид, что не замечаю Карабана с Разиным. В небе над холмами с востока летели несколько авиеток… то есть — много авиеток. Целый рой. В голубой дымке за ними угадывались очертания двух дирижаблей. Они далеко отстали от быстрых машин, но к полудню будут здесь.

А со стороны Арзамаса к дисколету ехали уже не два, а четыре сендера и еще пара мотоциклеток в придачу.

— Ну все, хватит! — сказал я.

Вскинул левую руку и направил ее на Карабана Чиору, который успел подойти ближе Разина.

Небоход наверняка видел, что произошло с батареей омеговцев — собственно, именно поэтому он теперь пытался незаметно подобраться ко мне, оглушить прикладом ружья, а после дождаться подмоги и перевезти меня назад в Улей, где личности вроде этого Эдмунта, валявшегося на земле позади, смогут с энтузиазмом заняться моей рукой и штукой, прицепившейся к ней.

Да и Разину наверняка тоже очень хочется заполучить ее.

Поэтому, когда Карабан отпрянул, я закричал:

— Пошли вон отсюда! Все! Считаю до десяти и если увижу вас после этого, с вами будет то же самое, что с теми, у пушек!

— Альб! — окликнула снизу Эви. — Подожди, успокойся…

Но я не собирался успокаиваться. Плечо болело невероятно, накопившееся напряжение требовало разрядки, да к тому же мне давно надоело, что какие-то люди постоянно что-то хотят от меня, вмешиваются в мою жизнь, чего-то от меня ждут, требуют, просят… И потому я орал, брызгая слюной, водя рукой из стороны в сторону, раскрасневшийся и вспотевший, — орал на этих троих, стоявших внизу, и на долину вокруг, на Арзамас впереди и на холмы сзади, орал на Пустошь, орал на весь мир:

— Пошли вон отсюда! Исчезните!! И чтоб я больше не видел вас!!!

На вершине холма, под которым упал дисколет, лежал череп какого-то мутафага — костяной купол размером с сендер, с несимметричными дырами глазниц и остатками зубов в широких челюстях. Позади него протянулся длинный хребет, а рядом из земли торчала синяя табличка со стрелкой и полустершимися белыми буквами «Москва». В обломках дисколета я нашел ружье и кобуру с револьвером, зарядил его, нацепил куртку, с которой спорол меховой воротник — солнце взошло высоко, становилось жарко — отыскал даже флягу карабанского пойла и вторую, с водой.

Забравшись на вершину холма, я уселся на череп, поставил ружье рядом, опустошил обе фляги и стал разглядывать окрестности.

Авиетки, покружившись в облаке дыма над городом, улетели обратно, кроме нескольких, которые приземлились где-то за горой. Машины разъехались. Некоторые дома на склоне еще горели, другие горожане успели потушить. Над Фортом повисли два дирижабля, с них протянулись нити тросов и веревочных лестниц.

Некоторое время назад внизу появился Эдмунт в сопровождении пары рабочих. То и дело опасливо поглядывая на меня, восседающего над ними с губной гармошкой в руках, они стали копаться в обломках. Позже, когда непрошеные гости собрались уходить, я крикнул:

— Эй!

Все трое, уже волочащие прочь расплющенную емкость с остатками аэрола и какие-то детали, вздрогнули.

Эдмунт медленно оглянулся.

— Мы только… — начал он.

— Передай, чтобы принесли гитару! — приказал я.

Он постоял, приоткрыв рот, кивнул и ушел вместе с рабочими.

Я поднял правую руку, задумчиво оглядел ее. В дисколете механик сказал: «Аэрол ядовит для органики». Но я помнил, как совал руку в аэрол, где плавало тело доминанта, там, в летающей машине, которую Голос назвал «левитатором». И со мной тогда ничего не произошло. Почему? Пилот сидел в углублении с аэролом, будто в кресле, — думаю, субстанция помогала справиться с перегрузками. Ему она тоже не вредила. Как и мне.

Я не понимал, что это значит.

Солнце было в зените, когда со стороны города показался одинокий силуэт с гитарой на плече. Некоторое время я из-под ладони наблюдал за ним, потом стал играть. В голове кружились несколько вариаций той мелодии, которая пришла на ум еще в Рязани, и теперь я пытался сложить из них одну, и постепенно это у меня получалось — обрывки музыкальных тем превращались в длинный, немного грустный, меланхоличный блюз, в котором слышался шорох песка на склонах барханов, шелест колючего кустарника на ветру, лязг оружейного затвора и вой одинокого панцирного волка, который стоит на вершине холма, задрав оскаленную морду к солнцу.