Я никогда не представлял себе прежде. Что такое академическая атмосфера. Разумеется, философский факультет у иных, несведущих, вызывал пренебрежительные ухмылки. Дескать, научный коммунизм с последующим его совершенствованием в веках, плюс твердолобая упертость будущих комиссаров и пастырей душ. Ничего подобного, предупреждаю сразу. Конечно, штудировали и научный коммунизм, куда ж без него родимого в восемьдесят шестом году и вплотную следующих за ним лет? Но было и многое другое. Философия Просвещения и страдания романтиков, утопии Прудона и Оуэна, реализм позитивистов и в противовес экзистенциальный индивидуализм Кьеркегора, практичные умы Вебер и Дьюи, Адорно и Маркузе, пока я не был окончательно очарован. Московской логической школой. Тогда еще нельзя было достать Зиновьева, да и ухватили бы за причинное место влет, особенно при раннем Горбачеве. Но фундаментальные сочинения Ильенкова и Мамардашвили оказались доступны. Затем у меня сложилась своя мечта. Молодая и ранняя. Социализм с человеческим лицом. Скажете, невозможно? Совет: взгляните на скандинавские страны. Конечно, не идеальное вышло лицо, однако все же лучше, чем полная, упитанная, капиталистическая жопа вместо оного. «Чу! Восклицанья послышались грозные! Топот и скрежет зубов!». Погодите с тенью на стекла морозные. Погодите. Они еще вполне, они не толпа мертвецов, но живее иных живых, если помянут когда наш ушедший советский век, то западные философы-интеллектуалы вспомнят только их. Грушин, Левада, Щедровицкие (отец и сын), а как же! Запомните и вы.

Конечно, многое определял будущий карьерный рост. Больше в надеждах, потому что уже тогда опасались: пригодится ли? Хотя еще ничего радикального не произошло. Еще предрекали – вот уйдут ветхие старцы и на засиженные ими стулья в спешном порядке водрузятся молодые реформаторы, даже горбачевская говорильня не пугала. Все понимали, по мановению волшебной палочки привычный верховный уклад не переделать, то бишь, не перестроить. И пусть себе болтает, эка важность, главное, начали вдруг приотворятся двери, прежде стоявшие запечатанными наглухо. Потихоньку, полегоньку, а скоро и не надо, не ловля блох! По-прежнему с некоторой завистью, в частности я, смотрели на, казалось, вечно востребованных математиков и физиков. Вот где обитал академизм в чистом, беспримесном виде. Важные, патлатые, нарочито оборванные, им галстучки-костюмчики были ни к чему. Все равно разведут по ящикам, академгородкам, засекреченным проектам. Ядерщиков запишут, блюдя секретность, в рядовые теплотехники с зарплатой замминистра – в сравнении с затратами на термоядерный синтез сущие копейки. Мат-механикам навесят погоны, кому не за горами и золотые, само не полетит, не надейтесь, так уж не поскупитесь, чтоб летало хорошо и падало, куда нужно. Наиболее везучие будут представлять отечественный научный прогресс на заграничных симпозиумах. Туда кого попало тоже не пошлешь, ради одного только статуса борца за мир, надо хотя бы знать, чем отличается уравнение Шредингера от уравниловки колхозного домостроя.

Но за себя я как-то был спокоен. О заоблачных должностных высях не помышлял, пролетарским происхождением не кичился. Просто жил. Как подобает философу и студенту. Тянул лямку, грыз книжный гранит, ездил со стройотрядами на заработки, неловко ухаживал за девушками. О будущем представлял разумно. Потребуются мои ученые приобретения народу и Родине, всегда готов! Если без надобности, что же, вперед, на рабочий трудовой фронт. Софист Протагор, провозгласивший человека, как меру всех вещей, был дровоносом, а стоик Клеанф, стихотворным размером изложивший доктрину Портика, – чем-то вроде поденного сельхозработника, и ничего, на пользу пошло. И им и человечеству в целом. Хотя так далеко я не заносился, какое там человечество! Объем моего собственного человечества был пока весьма и весьма ограничен. Университет на Ленинских горах стал для меня как бы вторым, приветливым домом. Мне иногда даже плакать хотелось, жалко, что неловко бы вышло – великовозрастный детина рыдает за здорово живешь. А плакать хотелось потому, что я умел ценить полученное авансом благо. Не плевать в лицо дающему, не блевать в колодец, что тебя вспоил, не смотреть в зубы даренному коню, пусть это даже ледащий мерин, потому что ведь не с неба падает, но приходит к тебе от других людей, система они там или не система, однако верили и старались. Для тебя тоже. Эх, хорошо в стране советской жить! Может и хреново, спорить не буду, нечестно, ибо не был ни в каких странах иных. Но!.. Я, парень из приморской периферийной станицы, в натяжку именуемой город-курорт, не племянник маршала, не сын подпольного миллионера, и пожалуйста, в столичный университет по разнарядке. В какой республике овеществленной гражданской свободы это возможно? Задарма, чуть ли не уговорами, да еще приплатили, лишь бы учился. На философа. Конечно, иные скажут. Комсюк вонючий, продал святую свободу за чечевичную похлебку. Скажут, и типун им на липучий язык. Ничего я не продавал. Все это изначально и так было мое, и чечевица и похлебка из нее. Я родился уже внутри сформировавшегося общественного уклада, отнюдь не снаружи. Не сестры Вертинские и не граф Алексей Толстой. Я и был от рождения советский человек. И гордился этим, так меня учили, я не видел нужды от того учения отступать. Мне внушали, что хорошее может преобразоваться из плохого только путем неустанных трудов и борьбы, просто так ничего никакие ангелы и добрые дяденьки из-за океана не принесут, на блюдечке с голубой каемочкой не выложат. Не нравится реальность, что же! Вольному воля: вместо того, чтобы бестолку брызгать слюной и диссидентствовать, кажа кукиш из-под куста, возьми и сделай, что в твоих силах, пострадай и выстрадай, на Руси не такое терпели, и за идею, и за ближнего своего. Видишь ли, великий ленинский эксперимент не вполне удался – надо думать, развернуть против ветра этакую махину! И какой вывод? Все похерить и все похоронить в грязи? Потому и не удался, что были мы первые. Так посмотри по сторонам на тех, кто шли за нами вторыми, возьми полезное и верное. У шведов, у китайцев, у датчан, у тех же монголов, по крохе, по капельке, авось, сгодится дома. А все сломать, после охаяв, и дурак сможет. Зачем мне свобода в диком поле? Если выйдешь посрать, так чтоб далеко видать было и тебя и твое говно?

Но в университете я радовался жизни. Именно, что в «упадочные» восьмидесятые радовался. Да, жрал в столовке, спал на общежитской койке, курил «беломор» и радовался. (Кстати сказать, и в новой русской реальности для меня ничего кардинально не изменилось. Значит, воистину не в проплаченных свободах счастье?) Я пробовал на свой собственный вкус все, что попадалось мне случайно и не случайно, в основной колее и на ее обочине. Помню, на втором курсе даже заделался «байдарочником», в пику очередной подружке, сменявшей меня на загорелого альпиниста из университетской спортивной секции. Податься тоже в альпинисты мне показалось неоригинальным, что я, обезьяна, что ли? А тут, проходил мимо покурить, соседи с нижнего этажа на общей лестничной клетке паковали весла и какие-то запутанные мотки веревки в брезент. Вот так, с бухты-барахты, не раздумывая долго, а что, ребята, возьмете с собой? Ну, для начала смерили взглядом с ног до головы. Фигурой я был уже тогда, как похудевший на овсяной диете (присутствовала такая в моде) Илья Муромец, решили, пригожусь. Ни о каких взносах-проносах-поносах в те времена и речи не шло. Хватит средств на личный прокорм, и ладно. Не хватит, тоже ладно, и спрашивать-то было зазорно. Попросту сказали: пшена купи, сможешь? А то! Целое лето ишачил под Оренбургом, на строительстве силосной башни. И пшена, и другой крупы, если нужно. Не нужно, не нужно, все есть, нам бы здоровых парней побольше, а то берем на весла девчонок, не подумай, их все равно бы взяли, но лучше парней побольше. Главное, от водки отказались – тогда еще без талонов купить возможно было, – у них сухой закон. Безопасность на воде, оно понятно, серьезная штука. Хотя, понятно, я загрустил, но коли назвался груздем, полезай-ка на сковородку. Сам поход я запомнил неотчетливо. Было очень мокро, очень грязно и очень голодно. Все это, конечно, пустяки. Что я, кисейная тургеневская барышня, что ли? Беда в том, что было очень скучно. Не азартно и не душевно. Видно, байдарочная стезя оказалась не моей совершенно. К тому же, затаенный интерес насчет приватного знакомства с девушками вышел пустым. Усталые, угрюмые, суровые как медведицы, да и свои парни имелись, а мне хотелось легкости и романтики, после хоть и несильной, но все же душевной травмы. Зато вынес из всего путешествия по горной кавказской речке (и под пыткой в застенке не вспомню ее названия) занятную застольную байку, отчасти подтвержденную на личном опыте. Пользовалась впоследствии успехом: