Так закончилась эта свадьба, и торги того года закончились тоже. Всех слуг Зонталы и двоих взрослых его сыновей отец велел казнить, да тех кузнецов, кто помогал собирать калым. Только самого Зонталу да его младшего сына, который еще не прошел посвящения, помиловал. «Я казню предателей, но не желаю уничтожать род», – так сказал царь. Был бы взрослым маленький Алатай тогда, не жить бы ему тоже.

А с желтыми купцами после долго договаривался отец. Меня не было там, никого, кроме Санталая, не взял он с собой. Брат рассказывал мне, как вытягивал царь из желтых ответ, кому везли волчьи зубы. Темнили они, но отец и сам догадался, что наконечники стрел везли степнякам. Большие дары оставили желтые, чтобы задобрить отца. «Не ждал я от них такого, но впредь знать их будем, – сказал он нам потом. – Душа у них точно зеркало: пока на одну сторону смотришь, не узнаешь, что творится с обратной».

Дочь желтого владыки, как вдова, стала второй женой Зонталы. Калым за нее – дорогого коня – желтые увезли. Раз не вспоминали больше о ней купцы, приезжая из года в год, остался их владыка калымом доволен. Я тоже больше о ней не слышала. Говорили, что жила она долго, но пусто и детей не родила.

Память о той свадьбе еще долго ходила среди людей, кочуя из долины в долину, обрастая сплетнями и слухами. Но я не слышала, что говорят про отца: еще на ярмарке мой средний брат, Велехор, позвал меня в помощники – он перегонял оленей на зимние пастбища. Работников у него было немного, я могла пригодиться. Я с радостью согласилась: мне не хотелось возвращаться в дом отца, где я чуяла его недоумение, отчего не живу в чертоге, раз посвятилась Луноликой. Мы отправились сразу, еще не успели уйти караваны.

Три года уже стояла засуха, а то лето выдалось особенно жарким. Сложно было найти хорошее зимнее пастбище, трава выгорела во многих долинах. Отец даже разослал гонцов дальше за пределы обжитых нашим людом земель, чтобы найти новые места для выпасов. Мы с братом поднимались со стадом все выше и выше, на продутые высокогорные степи. Уже спускалась осень, мыла горы дождями, морозила травы, чувствовалось дыхание зимы. Мы мокли, мерзли, а мне все казалось хорошо, и вольно дышалось. Впервые ощутила я себя, словно в кочевье, о котором мечтала с детства. Дни без отдыха проводила в седле. За горами открывались горы. Взгляд тонул в далях, и они манили и звали. Велехор нарадоваться на меня не мог: «Хороший ты работник, сестра», – говорил. Его жена не сходила с телеги, только варила пищу у костра, а я делала мужскую работу и помощи не ждала.

Тяжелый труд предков пробуждал душу, и в моих снах продолжалось их кочевье: снился скрип колес, конское ржание, душный, пряный степной ветер и пение без начала и конца, как вечное кочевье к Золотой реке:

Пролетайте, вьюги злые,

Уносите облака,

Ястреб в небе, конь на воле,

Позади шумит тайга.

Где забудусь, где останусь,

Ветер, след мой не теряй,

Я тобою, ветер, стану,

Дети скажут: «Полетай!»

Но вот как-то раз, вернувшись на стоянку под вечер, увидела я у костра гостя. И обмерла: со спины узнала конника Талая. Я не видела его с праздника весны и не ожидала здесь встретить. Талай все лето ездил по стоянкам и выпасам как конеправ, но мы уже далеко откочевали от хоженых троп, и за какой нуждой поехал бы человек так далеко? Я не смела приблизиться, а он сидел, шутил с братом, и вроде был легок и весел как всегда, но я сразу заметила заботу, с которой он приехал.

– Зря копыта коню пылил, – говорил Велехор со смехом. – Ни одна оленуха кобылицей не обернулась, ни одна кобылица жеребенка не принесла. А если грянет что, мы и сами справимся.

– Не за одними конскими делами я в гору еду, – отвечал Талай. – Другая была нужда.

– Те, не охотник ты, а то бы я сказал, что лесная девка тебя в этакую даль заманила, – пошутил брат.

Тут я подошла к костру. Талай поднялся и приветствовал меня как хозяйку очага. Краем глаза я видела, что жену брата от этого передернуло, но она промолчала.

– Легкого ветра.

– Легкого ветра, Талай. Откуда он дует?

– Был я в дальних, заповедных землях, к югу, у границы со Степью, – сказал он.

Брат встрепенулся.

– Уж не о степских ли вести несешь?

– Нет, степских не встречал. Хотя, говорят, в Степь тоже ходили люди, искали пастбища, но и там все мертво и голо, засуха кругом. Как бы подседельных коней зимой есть не стали.

– Те, – покачал головой Велехор. – Как бы не появились теперь степские у нас, им, верно, есть уж вовсе нечего. Где же ты был?

– Ездил за перевал по Чистому Ару. Царь дал приказ искать пастбища.

– Да, помню. Говорил, если не найдем здоровых трав, будет испрашивать у торзы-духов разрешения покинуть эти земли и сняться вновь к Золотой реке.

Брат сказал об этом спокойно, а у меня забилось сердце. Как будто ветер кочевья его коснулся, и мучительно, и томительно захотелось ехать прямо сейчас. А мужчины продолжали, как ни в чем не бывало.

– Куда вот только коней направим? – рассуждал брат. – На север и на восток – тайга. Охотникам хорошо, но скот быстро заскучает. На юг ли идти? На запад? Не слышал ли ты чего нового, что говорят люди?

Талай смотрел на меня, и я с него не сводила глаз. Я уже догадалась, что он принес вести, которых никто еще не знает, и хочет их поведать мне первой.

– Нет, нового не слышал, да и что гадать: куда укажут духи, туда и отправимся, – сказал он спокойно.

За таким разговорами закончилась трапеза. А когда все разошлись, сгустилась ночь, и зябкие звезды замерцали между ветвей, мы с Талаем отошли к загонам. У небольшого озерца стояли наши олени, я отпустила сторожа, и всю ночь, укрывшись шкурами, мы просидели у огня.

И вот что поведал мне Талай. Как велел отец искать новые земли под пастбища, он вспомнил рассказ матери Согдай о прекрасных выпасах в стране озер – Оуйхог, так она называла ту землю. Он твердо помнил ее рассказ, но никто не знал о тех местах, сколько ни спрашивал Талай у бывалых пастухов. Сама же мать Согдай сказала, что слышала про них ребенком и не помнит точно. Одно ей известно: те земли охраняют Чу.

– Чу? – не поняла я. – Кто это?

– Чу – не люди, не духи. Темные говорят, это древние жители этих гор. Древние и могучие как камы. Рассказывали мне, что они жили здесь, а потом ушли в землю.

Что-то неприятное, холодящее как дурное предчувствие шевельнулось во мне. Повеяло влажно, утробно, будто из открытой пещеры.

– Я никогда не слышала про них.

– Расспроси у служанок. Темные мне много рассказывали. Они потому на левый берег Мутной реки и не ходят после заката – там, говорят, остались Чу, выходят ночами, если живого найдут – заберут. Они и реку именем Чу зовут. Но давай расскажу по порядку, царевна. – Он слегка улыбнулся, но лицо оставалось строгим. – Из стана я шел по правому берегу Чистого Ара. Мать Согдай говорила, что земля Оуйхог окружена белыми стенами с севера и юга. Говорила, что это затылок гор, и все реки берут начало оттуда. Я посчитал, что те горы, что у нас на юге, должны стать для меня на севере, а Чистый Ар как раз их огибает. И пошел по нему. Ехал вверх по течению три дня, пока не дошел до места, где впадает Молочная река, окрашивая его воды. Выше Ар прозрачен, там же становится таким, каким мы его знаем, – бирюзовым. Я решил, что молочные воды идут с высоких гор, и повернул вверх. Я должен был догадаться и пойти по правому берегу, но не было хорошего брода на Аре, лишь ниже впадения нашел переход, где мой конь не оступался. Так и пошел. Думал сначала: выше переправлюсь, да забыл. Лишь тогда и вспомнил, как заметил первый дом Чу.