ли не половину воинов, и встречены были Святославом.

Это было событие, в сущности мало что значащее в общем ходе сражения, но оно тягостно подействовало на иудейское воинство. Что-то вдруг поменялось в их боевом настрое, многие из них ощутили холодок смерти, как если бы она только что опахнула их своим смердящим дыханием, и, коль скоро еще не подобралась к ним, то лишь потому, что по какой-то никому из них неведомой причине решила не торопиться, точно бы сказав напоследок: «Всему свое время…» Рабе Хашмоной, обладая даром понимания глубинной человеческой сути, почувствовал перемену в сердечном состоянии людей и хотел бы что-то сказать им, укрепляясь в досаде, вызванной неожиданным появлением россов в расположении иудейского войска, но раздумал. «Что толку? — сказал себе. — Если уж прорезалась в душе у иудея смута, то ничем не излечишь ее, только смертью». А чуть погодя он убежал в мыслях далеко-далеко и видел себя среди тех соплеменников, что придут много позже и едва ли будут что-либо знать о том, как жили их прадеды в царстве Хазарском. А так и станется. Не зря хаберы запретили сочинять что бы то ни было о Хазарии, заранее предрекая ее погибель. Не пришло еще время воссиять иудейскому племени. Но оно непременно придет и уж никто не посмеет выступить против него, властвующего в земных пространствах. Как бы даже наяву Хашмоной увидел то время, и на сердце у него полегчало. В конце концов, каждый народ, обретя понимание своего назначения, а не только человек, живет согреваемый мечтой. А если мечта еще и укреплена течением жизни, то и станет необходима и самому слабому, самому ничтожному.

Хашмоной еще пребывал среди своих воинов, но каким-то собенным, лишь ему, пожалуй, свойственным чутьем угадывал трагический для иудеев исход сражения, и уж ничто не страгивало в душе у него, там сделалось спокойно и надежно, он знал, для достижения высшей цели иудеям еще надо пройти через множество мук и унижений. Ну, что ж! Иль южное дерево, нечаянно взросшее про меж северных собратьев, тут же и обретает стойкость? Да нет…

— Все так, — мысленно говорил Хашмоной. — Лишь пройдя чрез цепь страданий, даже и не пытаясь оборвать ее, люди моего племени обретут необходимую для управления миром стойкость духа.

Кем же он был, Хашмоной, для тех, кто вседневно окружал его? Беспощадным к иноплеменникам и иноверцам воином? Или одним из тех, кто, являясь помощником эксиларха, поддерживал в иудеях святую веру, утаптывая в них душевную слабость? Или кем-то еще, может, таинственным незнакомцем, невесть как завладевшим людскими сердцами и управляющим ими противно их воле? Но что значит их воля по сравнению с его, горделиво смелой, освященной великим Братством?..

Про эту силу знали все и в разных землях относились к ней с одинаковым трепетом, как если бы она была дана свыше. А и вправду, иль не свыше дана, коль скоро и самые посвященные чуть только догадывались об ее истоках? Все про нее не знал никто. И рабе Хашмоной не стал исключением, и он иной раз терялся, если вдруг что-то не ладилось, и он сознавал, отчего не ладилось. Конечно же, оттого, что той, запредельной силе любое человеческое проявление воли казалось слабым и непотребным во времени. И тогда он впадал в смущение, из которого не так-то просто было выйти, точно бы вдруг делался щепкой в речном потоке. Однако ж, в конце концов, и тут одолевал вострепетавшее на сердце и становился привычно со своим пониманием собственной сути спокойным и уверенным человеком. Что бы ни случилось, в какие бы душевные изломы не загребался, та всевластная сила поддерживала именно его, а не кого-то еще в ближнем его окружении. Про это хотя и смутно догадывался и правитель Хазарии, отчего относился к Хашмоною с какой-то им самим не до конца ясной настороженностью. Поднятый к вершинам власти этой силой, но не приближенный к ней, он нередко изнывал от необъяснимой тоски и порою хотел бы что-то тут поменять, но всякий раз наталкивался на противодействие не только со стороны людей, а и в небесных пространствах, там тоже отмечалось некое противостояние его непомерному желанию, а иной раз мнилось, он слышал голос:

— Да, ты первый, но только в царстве своем. Ты властвуешь, пока живо твое царство. Погибнет оно, погибнешь и ты.

Он не хотел бы верить, что когда-то его царства не станет, и все делал для того, чтобы оно существовало как можно дольше. Хотя, конечно же, обладая сильным и холодным умом, не мог не знать, что все в земном мире имеет свой срок, и нет ничего, что способно было бы не затеряться во времени, которое есть хладная беспредельность. Над нею не властны даже небесные духи.

И вот теперь противно тому, во что верил, он встретил россов у стен Итиля, города его почти осуществленной мечты. Да, он хотел бы, чтобы о его царстве говорили как о новой Иудее и не искали более нигде земли обетованной, как только здесь, в устье Великой реки. И о Хазарии говорили так, и не только в ближних весях, а и в дальних, на берегах Рейна и Сены. И там прослышали об иудейском царстве и хотели бы знать о нем побольше и принимать у себя проворных и таровитых гостей Хазарии. И принимали, и захаживали в пределы царства, и гостевали тут, на Итильских базарах, и дивились обилию восточных товаров и хотели бы, используя караванные пути, охраняемые рахдонитами, достичь недвижных стен сумрачного Китая.

Мало кто в последние леты осмеливался перечить воле всемогущего мэлэха, племенам было определено свое место, никому и в голову не приходило поменять тут что-то, как если бы умерло в людях и само воспоминание о прежней вольной жизни. И все бы ладно, да Русь не захотела смириться и часто восставала противу иудейского владычества: то в деревлянах возгорится пламя гнева и смертным огнем обожжет не только посланцев Хазарии, то в вятичах захватят обильные товаром иудейские схроны и перебьют сторожу, то в северянах случится неустройство и падут опаленные огнем сторожевые башни… Уж и сам Песах, а не только его беки, не однажды хаживал на Русь с большим войском, сея смерть в росских родах, не щадя и самого слабого. Но проходило какое-то время, и все повторялось с прежним упорством, и возгоралось на Руси, и не было этому конца. Да, он все время ждал чего-то неладного и, однако ж, не верил, что уже в ближние леты Русь