Ты несешь наших орлов к вершинам Кавказа, Луций. Ты, подобно Ахиллу, пытаешься удержать в своих объятиях самую пьянящую и самую непостоянную из любовниц — славу. Но и Ахилл, в конце концов, уже в жизни после смерти, в бессмертной жизни своей обрел Елену на Белом острове[282]. И это еще раз доказывает тщетность смерти. Может быть, только через смерть мы обретаем нашу истинную сущность, нашу подлинную жизнь и бессмертие?

В конце концов, сколько бы величайший из поэтов не воспевал гнев Ахилла и его любовь к славе, все равно высшее предназначение этого героя состоит в том, что именно ему, а не честному, но жалкому мужу и не соблазнительному и тоже жалкому любовнику должна была достаться наградой Елена. Уже Гесиод пытался робко оправдать Гомера[283]. Впрочем, Ахилл — тоже символ. Несмотря на все величие его души, которое воспевает Гомер, а, может быть, именно благодаря этому величию, его конечная цель — Елена.

Моя первая любовь была Еленой. Если бы она носила другое имя, я был бы другим.

Она вошла в мою юность и во всю мою жизнь со всей реальностью ожидаемого призрака и сделала весь окружающий мир — даже тот, что существовал от моего рождения и до ее появления, — восхитительной оправой к себе самой. В драгоценном камне, который обретает особую красоту от того, что, будучи ограничен, определен металлом, он обязательно должен иметь особый естественный рисунок — прожилки игравшей в нем природы. Чем неправильнее, чем свободнее этот рисунок, тем естественнее камень, тем свободнее он от рабски окольцевавшего его золота. Получив свободу, Прометей носил на пальце перстень: оправа, отлитая из его оков, заключала внутри не драгоценный камень, но частичку Кавказской скалы.

Моя Елена пришла ко мне со всеми своими несовершенствами, сокрытыми в ее красоте, которая с того мгновения определяет для меня окружающий мир и которая до появления ее была красотой ожидаемого призрака. Пифагор сумел увидеть, как сложенные вместе столь разные между собой, самодостаточные и избыточные[284], симметричные и асимметричные числа 1, 2, 3, 4 составляют вместе совершенно идеальное «десять». Отец его, Мнесарх, резал печати из драгоценных камней. Говорят, что в ранней юности, прежде чем покинуть Самос, Пифагор тоже занимался этим ремеслом. Вполне возможно.

Один из моих знакомых, который (как я узнал много лет спустя и совершенно случайно) тоже знал мою Елену и тоже был влюблен в нее еще раньше меня, недавно сказал мне: «В ней так много неправильностей, не согласующихся с красотой, но в ней — очарование».

Лучшим живописным изображением Елены считается картина работы Зевксиса, находящаяся в храме покровительницы твоего рода Юноны Ликинии[285]. Зевксису предоставили право выбрать натурщицу из кротонских девушек, и он выбрал пятерых: от каждой из них Зевксис взял ту или иную часть тела. Этой картины я не видел. К счастью. Ибо там представлен некий нереальный составной образ. Нечто совершенно искусственное, некая идея гладиаторского оружия, перенесенная в область эроса.

Моя же Елена была данностью. Я не ищу ее в других женщинах: в ней не было золотистости Флавии, а глаза ее не были аметистами. В ее глазах — темная теплота мягкого солнечного камня из далекого северного моря. Не знаю, есть ли у нее, как у Сфинги, родинка на спине, напоминающая каплю оливкового масла, — мои пальцы не сподобились запомнить чего-то подобного, но в левом глазу у нее было маленькое темное пятнышко, ставшее для меня солнцем.

Я не искал ее в других женщинах: она — заведомо выше.

А теперь об оружии.

Я уже заметил, что гладиаторское оружие мы создали по тому же принципу, по которому Зевксис создавал свою Елену, но в обратном направлении. Представь себе, что с пяти девушек, отобранных Зевксисом, пишет картины некий художник, мыслящий как ланиста, изобретающий гладиаторское оружие. У девушки с очаровательным лицом совершенно мужская фигура. Нежная грудь, напоминающая изгиб и свежесть ласковой волны, переходит в брюхо силена. Лилейные плечи, достойные Юноны, оканчиваются ручищами портового грузчика или, наоборот, тощими ручонками, напоминающими тростинки для письма. Между идеально симметричными бедрами вместо ровной и чуть выпуклой Венериной нивы разверзается нечто, напоминающее зев вулкана или искривленное дупло узловатой маслины. Мне приходилось слышать, что уродливые женщины могут доставить самые изысканные наслаждения. Охотно допускаю это, потому что все необычное и вычурное зачастую привлекательно, ибо в нем неизвестность, а πάντες άνθρωποι του είδέναι ορέγονται φύσει[286]. Представляя себе подобное соитие, я содрогаюсь от отвращения. Я знаю, что и любители подобных соитий тоже испытывают отвращение, но именно преодоление этого отвращения и дает им особое наслаждение. Мне вспоминается, что особое безумие, которое охватывает нас во время битвы и которое заставило Тидея вылакать мозг смертельно ранившего его противника, то безумие, когда радость рождается вдруг от ужаса боли и смерти, бывает приятно. Мы говорим о безумной отваге, гордимся ею, но если задумываемся, то испытываем некое чувство раскаяния. Если только задумываемся. Гладиаторское оружие — нечто, напоминающее телесное уродство во время постельной борьбы.

Я могу оправдать трезубец и сеть ретиария, ибо таким оружием отбивались от македонских воинов осажденные жители Тира, как свидетельствуют Птолемей и Аристобул[287]. Но я не могу оправдать галер[288], несмотря на то, что он защищает руку и плечо ретиария. Галер заставляет ретиария сражаться только в определенном положении. Галер не только защищает руку, но и сковывает ее. Более того: он выворачивает все тело ретиария, заставляя его трепетать еще сильнее, чем трепещет «рыбка», на которую он охотится, мечась между страхом попасть обнаженной частью тела под меч мирмиллона и безумным желанием убить мирмиллона. Это похоже на то, если кто-то находит для постельной борьбы однорукую женщину или связывает себе руки. Есть и такие, кому это нравится.