— Давай! Быстро! — разрешил Бойченко. Поздникин со всех ног бросился по верхней палубе к вымпелу.

— Аккуратно, Витя! — крикнул ему вслед Бойченко. — Вдруг мина!

Матрос какое-то мгновение помешкал, потоптался возле парашютика, затем, решившись, схватил его, кинулся обратно…

— Вот! — протянул старшине парашютик.

— Развлекаетесь? Между прочим, старшина, кому-кому, но тебе должно быть известно: поднимать немецкие листовки запрещено, — раздался голос Виктора Донца.

— Известно, — насмешливо блеснул глазами Бойченко. — А знать, о чем они брешут, что против нас думают, не помешает. Это при умной голове, товарищ Донец, тоже информация о противнике. К тому же я сам читать не собираюсь, а отдам товарищу лейтенанту. Понятно? Поздникин, отнеси лейтенанту! — передал парашютик старшина. Когда матрос убежал вниз, насмешливо сказал Донцу: — Ты, Донец, комиссаров наган нацепил и вроде бы как еще башковитее стал…

— Кончай поддевать… Это я, может, и не для тебя вовсе сказал, а для молодого бойца Поздникина. Мы-то с тобой калачи тертые. Нас на эту немецкую дешевку не купишь.

— Тут ты прав, — рассудительно согласился Бойченко. — Нас не купишь. А вот почему Витю Поздникина дурнее нас считаешь — непонятно… Грамотный ты мужик, Донец, а в политическом отношении не очень. Так что зря комиссаров наган нацепил.

— Тю! Дался тебе наган! — в сердцах сказал Донец и хотел было уйти, но подошел лейтенант Даньшин. Спросил:

— Сам-то читал?

— Нет. Передал вам, — ответил Бойченко.

— Читайте! — Даньшин протянул сложенный в несколько раз листок.

Бойченко прочел вслух:

— «Скоро Севастополь есть капут, до бистро свидания, рус матрозен!»

— Интересно? — не без ехидства в голосе спросил Даньшин старшину Бойченко.

— Бред собачий! Зло их берет, вот и пишут…

— Ну а раз знаешь, то больше не присылай подобную мерзость! Я с этим листком в гальюн не пойду — побрезгую, а ты присылаешь, точно донесение какое. Понял, Бойченко?

— Понял, товарищ лейтенант!

За своей спиной Бойченко услышал веселый шепоток Донца:

— Так-то, Миша… А говорил, зря наган таскаю…

— Ты что там шепчешь, Донец? — спросил Даньшин.

— Да так, шутка одна промеж нас, товарищ лейтенант…

«Крестник» улетел. Небо над бухтой Казачьей на какое-то время снова стало чистым. Прошли на задание два наших «яка»… Сигнальщики заняли свои места на мостике.

Вскоре заметили катер-охотник курсом на плавбатарею. Доложили Даньшину. Катер сбавил ход, подошел к трапу.

— На плавбатарее!

— Есть, на плавбатарее! — отозвался Даньшин.

— Примите пакет от командира ОВРа!

Не ослышался ли? Пакет от командира ОВРа! Пакет — значит приказ. Наконец-то! Даньшин заспешил вниз по трапу, только ступеньки зазвякали. Протянул руку — перехватил пакет.

— Передайте командиру плавбатареи! Кто принял?

— За командира плавбатареи лейтенант Даньшин! — Ответил и почувствовал, как стучит, колотится в груди сердце. Пакет! Что в нем? Что?

Охотник взбурлил винтами воду, умчался. Даньшин, сопровождаемый ожидающими взглядами моряков, направился в рубку. Торопливо надорвал конверт, вынул из него сложенный вдвое листок бумаги. Прочел, что, согласно приказу с 27 июня 1942 года, то есть с завтрашнего числа, плавбатарея № 3 расформировывается. Для охраны имущества батареи предписывалось временно оставить на ней десять человек во главе с младшим командиром. Остальному личному составу под командой лейтенанта Даньшина прибыть к 9.00 в бухту Карантинную. Под приказом стояли подписи контр-адмирала В. Фадеева и капитана 2-го ранга В. Морозова.

Нет больше плавбатареи… Расформирована. Особенно больно стало от слов: «Верно: капитан 2-го ранга В. Морозов». «Верно»… Ишь ты, подтверждает…

— Старшина Бойченко!

— Есть, старшина Бойченко!

— Объявите общий сбор в «гроте». На мостике и у телефона оставить только сигнальную службу!

— Есть, общий сбор в «гроте»!

* * *

Вот и настало это печальное утро 27 июня 1942 года… Солнце еще не поднялось над холмами, а берег давно гремел, ухал, стонал. Черные дымы застилали небо над Севастополем, плыли над водой, над бухтой…

Щемящее чувство тревоги теснило грудь. Скорее! Скорее на берег! Пусть дадут оружие — и на помощь, на защиту Севастополя!

Моряки еще с ночи надели первосрочное обмундирование, достали из рундуков бескозырки. Да, они стремились на сушу, но в глубине души каждый из них по-своему прощался с плавбатареей. Один задумчиво облокотился о броню орудийного щита, другой наигранно бодрился, говорил, что и на суше «живут люди», несколько моряков — руки в карманах брюк или за спиною — плотной группкой молча разгуливали по палубе… Точно напоследок измеряли шагами ее, тысячу раз измеренную за долгие месяцы жизни на железном острове.

Прибыл овровский катер. Прозвучало: «Всем в катер!» И разом смолкли разговоры, замкнулись, ушли в себя моряки и оттого даже лицами стали вдруг все похожи, точно братья-близнецы… Черной цепочкой сходили по трапу.

Лейтенанту Даньшину надо было взять в кают-компании приготовленный чемоданчик.

В коридоре буднично и ровно светил электрический плафон. Батарея еще жила, и оставленные на ней электрики давали свет. Лейтенант Даньшин шел к себе в каюту, как много раз до этого, а между тем шел он сюда в последний раз… С того самого рокового дня, с 19 июня, он не спал в ней, а перебрался в лазарет к Борису Язвинскому… Все напоминало о прошлом. Пустые жесткие койки, старенький деревянный столик возле иллюминатора, лампа-бра… Сейчас она печально кивала металлическим плафоном.

Через открытую дверь командирской каюты струился голубой утренний свет. Даньшин вздрогнул. Откуда в железном чреве дневной свет? С болью вспомнил: свет проникает через пролом брони верхней палубы. Такой же пролом зияет и в полу каюты… Услышал голоса на верхней палубе: «Где лейтенант?» — «Пошел в каюту. Сейчас будет!»

Пора! Прощай, плавбатарея, прощай, большой железный дом, где прошли десять долгих месяцев. Провел ладонью по заклепкам брони. Ладонь стала черной… И снова память-боль: «Сажа от того пожара…»

Вышел на верхнюю палубу. Его ждал старшина 2-й статьи Кожевников. В надвинутой на самые брови мичманке, молчаливый, собранный. Во всем облике — строгая готовность. Кожевников оставался за старшего на плавбатарее. Здесь же, группкой, стояли электрики и мотористы, еще кто-то из моряков. Последние десять человек…

— Старшина, флаг я обязан взять с собой… — точно извиняясь перед Кожевниковым и остающимися на плавбатарее людьми, сказал лейтенант.

— Есть.

…Старшина Бойченко дернул за фал, но флаг не хотел спускаться. Очевидно, заело верхний блок. Бойченко вынул нож, перерезал фал. Поблекшее, посеченное осколками полотнище доверчиво скользнуло в матросские руки. Даньшин сложил полотнище в несколько раз и замешкался, не зная, куда его убрать… В чемодан неудобно прятать…