Не помню, как пережила этот день! Приходил осматривать меня доктор Лаврентьев. Он насторожился, обнаружив, что я нахожусь в странном, радостном возбуждении, попытался выяснить его причины, но я, конечно, ничего не стала ему объяснять.

Весь день я торопила ночь. «Наконец-то, наконец-то я все узнаю о себе!» – твердила я снова и снова, забывая, что узнаю это «все» вовсе не о себе, а о самозванке, занявшей мое место. И все-таки даже малейшее известие о моей подлинной, погибшей семье, о моих родителях, сестрах, брате было для меня подобно капле воды для умирающего от жажды.

Пытаясь решить, как бы мне половчее вытянуть из Лёньки Седнёва как можно больше сведений, я то сидела неподвижно в своей комнате, то начинала метаться по дому.

Ивановы поглядывали на меня с опаской, пытались успокоить, но я приходила в ярость или начинала плакать при каждом их приближении ко мне, поэтому они наконец отстали от меня и ушли в свою комнату.

Я посмотрела им вслед с раздражением: что это за люди, почему моя жизнь проходит рядом с ними – с этим неопрятным стариком, с этой маленькой сгорбленной женщиной, которые постоянно называют меня Надей и так упорствуют в своем заблуждении, у которых начинается чуть ли не истерика, когда я пытаюсь их уверить, что я великая княжна Анастасия? Я радостно предвкушала завтрашний день, когда я выложу им все, что ночью узнаю от Лёньки Седнёва. Только бы он не обманул, только бы пришел!

Вот смерклось, а потом и стемнело, вот погасла лампа в спальне Ивановых, вот утихли улицы, и я прокралась в сад, бросилась к пролому в ограде, пытаясь успокоиться, стараясь набраться терпения, уговаривая себя, что Лёнька не мог прийти так рано, что он появится не раньше полуночи. Однако ждать мне пришлось недолго: вот уже зашуршал под чьими-то шагами мелкий камень, осыпавшийся с треснувшей ограды, и вот над проломом показалась голова, зазвучал тревожный шепот:

– Вы здесь, ваше высочество?

– Да! – выступила я вперед, стараясь говорить медленно и важно, как, наверное, и подобало говорить великой княжне. – Здравствуй, Леонид.

– Значит, вы меня узнали? – обрадовался он. – Значит, это истинно вы! Только Леонидом не зовите: вы меня только Лёнькой звали, вы никогда не важничали, вы всегда были так веселы, так смешливы, сестры не зря вас Швибзиком называли!

Я глубоко вздохнула. Теперь пора начинать мою игру.

– Я очень много страдала, Лёнька, – сказала я. – Сам понимаешь, мне ведь пришлось скрывать, кто я такая, чтобы меня не убили вслед за моими родными. Я так старалась не проговориться, что даже во сне внушала себя: я не Анастасия, я Надя Иванова! Из-за этого я даже забывать кое-что стала о своей прежней жизни. И до чего мне радостно, что появился ты, что та напомнишь мне забытое!

– Конечно, напомню! Я ведь ничего не забыл, я этими воспоминаниями только и жив! – обрадовался Лёнька.

Я поняла, что он простодушен и доверчив, что радостно верит в сбывшуюся мечту: встречу с Анастасией. Этим надо немедленно воспользоваться.

– Тогда постарайся рассказать все, что помнишь! – приказала я, и началась самая удивительная ночь в моей жизни!

Ленька говорил не останавливаясь, и если у меня мелькнуло было опасение, что мое жадное внимание и редкое неуверенное поддакивание могут вызвать у него подозрения, то опасение это было напрасным: его второй натурой стало послушание семье, служа которой провел он всю жизнь, с тех пор, как его дядя, Иван Дмитриевич Седнёв, бывший лакеем и телохранителем дочерей государя, забрал смышленого племянника из деревни и устроил поваренком в Царском Селе. Великая княжна Анастасия Николаевна велела Лёньке рассказывать – вот он и рассказывал, радостно окунаясь в счастливые воспоминания, которые только и остались у него в память о совсем другой жизни.

Они были беспорядочны, они были отрывочны, однако для меня они были подобны откровению! И особенно ценно было то, что Лёнька упирал на то, что касалось именно царевны Анастасии – меня.

* * *

Итак, поваренок Лёнька Седнёв служил да служил себе на кухне в Царском Селе, изредка видя государеву семью и ловя разнообразные слухи о ней, ходившие среди прочей прислуги.

Говорили, что семья императора была очень религиозна, часто езживала в Троице-Сергиеву лавру, но сам государь больше всех храмов любил храм Василия Блаженного и Успенский собор в Кремле. Потом, когда государеву семью держали в Царском Селе в ссылке и Лёнька Седнёв начал прислуживать царевичу, тот рассказывал новому приятелю, что у Василия Блаженного на паперти толпилось много нищих. Им обязательно подавали. Алёша дарил нищим мальчикам свои игрушки, а его сестры – деньги.

Во время службы родители стояли вместе с Алёшей впереди, а девочки позади. Когда Алёша был маленький, он тайком приносил в церковь игрушки: спрячет их в карманах и потихоньку перебирает…

Но самым любимым святым у царя с царицей был святой Серафим Саровский, которого Александра Федоровна просила о даровании ей сына. Однако снова родилась дочь – уже четвертая.

– Это были вы, ваше высочество! – радостно воскликнул Лёнька. – А его высочество спустя два года после вас народился. Мы с ним одногодки!

Царевич родился болезненным, врачи лечили его, но безуспешно, и облегчение не наставало, пока во дворце не появился Григорий Распутин.

Государыня постоянно советовалась с ним. Его встречали как самого дорогого гостя, и к его услугам всегда были карета и автомобиль. Мама многое прощала ему, верила безоглядно, что он блаженный человек, потому что он не раз спасал брата Алёшу от кровотечений, когда врачи уже ничего не могли поделать. Бывало, лежит он в постели, охает. Приедет Григорий, перекрестится, Алёшу перекрестит, начнет что-то шептать – и кровь останавливается, боль проходит. Царевич веселеет и смеется.

– Григорий называл себя блаженным, но вы, ваше высочество, рассказывали, что его с первой встречи страшно боялись, не могли его терпеть, избегали его, – сообщил Лёнька. – Государыня обижалась на вас за это, заставляла писать Григорию письма, называть святым заступником. И сестер ваших заставляла. Что было делать: вы писали, а Григорий потом этими письмами хвалился. От него одно зло шло! Вы это чувствовали, убегали и прятались от него, вас за это бранили, а Григорий обижался и ворчал: «Девочка эта чем-нибудь больная, матушка». Помните, ваше высочество?

– Помню, помню, – кивнула я.

– А еще вы рассказывали, что потом, когда Григория убили, его портреты всюду в доме поставили и повесили, как иконы, однако и вы, и все сестры ваши, и брат их нарочно роняли и не поднимали. Помните ли?

– Конечно! – отозвалась я, и довольный Лёнька продолжал рассказывать.

Царские дети тайно гордились своим двоюродным дядей князем Дмитрием Павловичем, который убил Распутина. Помогал князю Дмитрию князь Феликс Юсупов.

При звуке этого имени я насторожилась. Что-то было для меня связано с ним, какое-то воспоминание… Я словно бы увидела роскошный парк – это место называлось Ливадия, – и какого-то смуглого черноволосого человека, который смотрит на меня красивыми черными, с поволокой глазами и мягким голосом произносит: «А вам никогда не говорили, что вы поразительно похожи на великую княжну Анастасию Николаевну?»