В периоды «безкрулевья» конвокационный сейм собирался для избрания короля, чтобы затем на сейме элекционном утвердить его коронацией… Адам Чарторыжский сказал племяннику:

— Стась! Я получил письмо от русской императрицы, которая обеспокоена поведением Сераля султанского. Турция подозревает в твоем выдвижении Екатерину, и Мустафа Третий не согласится на твою кандидатуру, пока ты не будешь женат… Оглядись, Стась! Любая красавица Варшавы не откажется стать королевой.

Понятовский был потрясен тем, что Екатерина согласна видеть его женатым, но еще не терял надежды на счастье с нею.

— Нет, — отвечал он дяде, — без самой Екатерины польская корона не имеет для меня никакой ценности, и я верю, что рано или поздно она все равно станет моей женой.

— Безбрачием ты осложняешь свою конвокацию! Смотри, как бы из-за твоего упрямства Турция не начала войну с Россией, в этом случае Петербургу станет не до нас, и наша «фамилия» будет растоптана Браницкими и Радзивиллами…

Предвыборные сеймики завершились почти мирно (в драках погибло всего 40 человек), и сейчас Варшаву заполнило панство, наехавшее ради открытия сейма. Магнаты спешно заделывали окна дворцов, превращая их в бойницы для обстрела противника. Слышался звон стекол, — в разбитые окна высовывались жерла «частных» пушек. Браницкий поставил свои полки под Варкой.

— Польша сильна раздорами! — горланили пьяные.

Русские войска, победители Фридриха II, возвращавшиеся домой, не входя в Варшаву, стояли в Уяздове и на Солце. Коронный гетман Браницкий и рате Коспапки Радзивилл протестовали:

— Пока они не уйдут, сейм не откроется…

Их богатая клиентела называла себя «патриотами». Чарторыжские подставляли свои кошельки под золотой ливень, проливавшийся из Петербурга, а «патриоты» лопатой гребли деньги из французского посольства. Не измерить пролитой в эти дни крови, разбросанного по вертепам золота и неистовых криков о мнимой вольности! Уже сверкали в прениях сабли, во время диспутов пули четко барабанили по нагрудным панцирям… Чтобы сорвать работу сейма, «патриоты» ушли сами и увели за собой клиентелу — в замок Пясечне, где жил Браницкий, и тогда сейм объявил Браницкого лишенным прав, а коренным гетманом стал Адам Чарторыжский.

Понятовский горячо и страстно заверял депутатов:

— Обещаю вам хранить все вольности шляхетские…

Браницкий уже собирал первую боевую конфедерацию:

— Помните, ляхи, что великая императрица Мария-Терезия не откажет нам в помощи… Скачите в Вену, и пусть ее канцлер Кауниц спешно посылает в Польшу свои войска!

Трагедия великой нации уже определилась, но польский народ неповинен в безумном ослеплении шляхты.

Австрийский канцлер князь Венцель Кауниц готовился к докладу своей повелительнице. С помощью крохотных подвижных зеркал он тщательно осмотрел полость рта, благовонным эликсиром уничтожил дурной запах. Ему принесли депеши, предварительно изученные его секретарями, чтобы — не дай бог! — там не встретились слова «смерть» или «оспа». Канцлер долго бродил от окна к окну, сравнивая по градусникам показания наружной температуры воздуха. Пора ехать! Натянув парик, Кауниц несколько раз пробежался вдоль шеренги лакеев, осыпавших его пудрою с пушистых кистей, — канцлер был автором этой церемонии равномерного нанесения пудры на голову, чем ужасно гордился.

— Достаточно, — сказал он, велев подавать карету.

Мария-Терезия не ждала его сегодня, а ее муж, германский император Франц, растолковал Кауницу, что жена молится на гробах своих предков, умерших от оспы, — и это Франц сказал нарочно, чтобы позлить канцлера (который страшился и смерти и оспы). Однако, желая остаться вежливым, князь осведомился у Франца о драгоценнейшем здоровье его благочестивой супруги.

— Не знаю, — отвечал тот, нагло зевая. — Я ведь последнее время имею дело с нежной княгиней Ауэрспейг…

Пол залы разверзся, образовался страшный провал. Заскрипели канаты подъемной машины, из глубин подземелья медленно поднималось кресло с сидящей в нем владычицей великой Римской империи. Мария-Терезия появилась в зале, распространяя дух своих предков, которые разлагались естественным путем, ничем не закрытые (всем в мире была известна любовь Габсбургов к родимым трупам, которые они вывозили с собой даже на дачу, словно мебель или посуду).

— А, это ты, канцлер! — басом сказала Мария-Терезия. — О чем ты мог говорить без меня с моим бестолковым мужем?

— Ваше печальное отсутствие мы старались заполнить здравой беседой о разнице показаний в градусниках Реомюра и Цельсия.

— Вот как? А умнее темы вы не нашли? Реомюр и Цельсий — злостные враги мира христианского, а их градусники — чтобы дьявола тешить. По-моему, — решила Мария-Терезия, — тут и говорить-то нечего: холодно — так знобит, а жарко — так потеешь. Иди в кабинет. А ты, Франц, останься, — велела она мужу. — И передай от меня своей княгине Ауэрспейг, что у нее шея как у цапли. При такой тонкой шее не нужно даже топора — все быстро делается садовым ножиком, каким обрезают на дереве лишние ветки…

В кабинете она сказала Кауницу, что молилась и плакала уже достаточно: теперь, наученная опытом борьбы с Пруссией, она забудет обо всем, что находится на севере, — ее внимание отныне приковано к Буковине, Сербии, Галиции и Болгарии:

— Дунайское устье должно быть нашим, и через Дунай мы вплывем сразу в Черное море…

Кауниц ловко увел ее мысли в сторону Польши.

— Римская империя, — доказывал он, — не может допустить, чтобы поляки избрали королем… поляка. На что же существуем мы, немцы? Великое несчастье, что умер наш друг Август Третий и вслед за тем умер его сын… простите, я забыл, отчего он умер.

— Зато я помню! Продолжай, канцлер.

Кауниц продолжал: Россия постепенно втягивается в наступательную политику. Екатерина пушками выбила из Митавы саксонского принца Карла, укрепив в Курляндни престол своего вассала герцога Бирона; Петербург дерзко насмехается над претензиями Дрездена к занятию польского престола, а патриоты Речи Посполитой слезно взывают к ее милосердию — просят военной помощи.

Мария-Терезия изучила свою секретную бухгалтерию:

— На производство скандала в Польше у меня есть не больше ста тысяч гульденов. Ты же сам знаешь, что на такие денежки можно купить лишь таратайку для метрессы Радзивилла. А без десяти миллионов (!) в польские дрязги нам лучше не соваться.

— Но патриоты польские просят от нас интервенции!

Матрона затрясла мощной грудью и плечами:

— Ты разве не видишь, что я дрожу, как венгерская цыганка на морозе, при одном лишь слове «Пруссия»! Откуда мы с тобой знаем: может, Фридрих давно заключил альянс с Петербургом? Я уже оплакала над гробами предков потерю любимой Силезии, а ты, канцлер, толкаешь меня в новую войну. Да случись такая — и разбойник Фриц отберет у меня даже Богемию…