Затем нас обуяло желание всюду заходить и всем подряд говорить глупости; но было уже семь часов; пришлось нанять фиакр, однако через десять шагов лошадь упала, мы вышли; возница помог лошади стать на ноги, и мы пустились дальше.

Среда, 31 декабря 1879 года

Во мне, наверно, сидит болезнь. Я такая нервная, что готова плакать без причины. После мастерской мы ездили в магазин «Лувр». Одному Золя было бы под силу описать эту надоедливую, суетливую, отвратительную толпу людей, которые все куда-то бегут, толкаются, нос по ветру, глаза стреляют по сторонам; я изнемогала от жары и раздражения. Мама написала прекрасной Александре Пащенко безыскусное и достойное письмо, а я взяла лист белой гладкой бумаги с маленьким «м», увенчанным золотой короной, и написала так:

Что я еще могу сказать? Поль красавчик, сложен как бог, он мог бы сделать лучший выбор, но он выбрал эту девушку, и я смиряюсь из сочувствия к ней.

Какой грустный конец года! Лягу-ка я в одиннадцать и в полночь буду спать, вместо того чтобы со скуки заниматься гаданием.

Суббота, 3 января 1880 года

Кашляю так, что дальше некуда; каким-то чудом я от этого совсем не подурнела: у меня томный вид, но это мне к лицу.

Понедельник, 5 января 1880 года

Ну что ж, плохо дело!

Принимаюсь за работу; но поскольку прервала ее не по доброй воле, чувствую вялость и неслыханно пала духом. А Салон приближается! Обсуждаю все это с великим Жюлианом, и оба – а он в особенности – приходим к выводу, что я не готова. Ну ладно, я работаю два года и четыре месяца, это не считая ни потерянного времени, ни путешествий. Это мало, но это и очень много. Я недостаточно работала, теряла время, отвлекалась… в общем, я не готова.

Вечное сравнение: Бреслау. Прежде чем выставиться, она занималась живописью больше двух лет. А я работаю год и четыре месяца, – конечно, мне не под силу выглядеть на выставке так же достойно, как она.

Мне-то ничего, я подожду, я не падаю духом, и если скажут повременить годик, искренне отвечу: с удовольствием! Но почитатели, но родные? Они утратят в меня веру! Я могла бы выставиться, но Жюлиан говорит – я должна дать в Салон такой портрет, чтобы он прогремел, а я способна сделать лишь нечто средненькое. Вот что значит чересчур заноситься: у нас в мастерской есть особы раз в пять слабее меня, они выставлялись – и никто им слова не сказал. Но мне-то это зачем? «Вы не нуждаетесь ни в учениках, ни в заказах на пятьдесят или сто франков, вы должны блеснуть. Выставлять то же, что другие, – это вас недостойно!»

Я и сама того же мнения, но почитатели, родные – и что скажут в России!..

Представляете: Жюлиан говорит, что я рисую в десять раз лучше Мане, а затем добавляет, что я не умею рисовать. «Вы должны добиться большего!»

А мне очень досадно, и я подумываю, как бы мне вообще с этим разделаться.

Суббота, 17 января 1880 года

Но сколько сомнений! Ехать или не ехать? Вы даже вообразить не можете…

В конце концов… Кришахер [доктор] утверждает, что кашель у меня чисто нервный; это может быть, ведь я не простужена; у меня ни горло не болит, ни грудь. Просто я задыхаюсь, и справа боли в одном месте. В одиннадцать возвращаюсь домой и наряжаюсь, в глубине души мечтая опасно заболеть, чтобы не ехать на бал. Выгляжу прекрасно…

Вторник, 10 февраля 1880 года

Долгое совещание с папашей Жюлианом насчет Салона: предложила ему два проекта, и он одобрил оба. Сделаю два наброска, это займет три дня, а потом выберем.

В этом году я, «изобретательница», изобрела вот что: женщина, облокотившись на стол и подперев рукой подбородок, читает книгу; на прекрасных белокурых волосах отблески света. Название: «Вопрос о разводе» Дюма. Книга только что появилась, и вопрос увлекает всех.

Вторая идея – просто Дина, в белом крепдешиновом платье, сидящая в большом старинном кресле, руки свободно лежат на коленях, пальцы переплетены. В этом втором проекте меня прельщает полная простота и прекрасные чисто живописные возможности. Да, это сущее наслаждение.

Сегодня я на высоте. Чувствую себя всесильной, великой, счастливой, всемогущей. Верю в будущее. В конце концов, кроме этого, верить мне не во что.

Воскресенье, 21 марта 1880 года

…Приходил Сен-Марсо, тоже давал советы. Он мне, пожалуй, нравится, но при нем мне как-то неловко. Ходит быстро, говорит быстро, и все это с отсутствующим видом. Сплошной комок нервов. Я сама такая, а все-таки при нем чувствую себя скованно, хоть он и похвалил мою живопись. Одна беда: когда мне не говорят ничего, я огорчаюсь, а когда хвалят, мне чудится, будто со мной обращаются как с маленькой девочкой и надо мной потешаются. Вдобавок сегодня я не так довольна, как вчера: правая рука оказалась слишком длинной… Она на два сантиметра длиннее, чем нужно, и я, обычно такая точная рисовальщица, пала в глазах такого скульптора, как г-н де Сен-Марсо.

Среда, 24 марта 1880 года

Пришел Тони, но к моей картине не цеплялся, только немного к ткани платья. Проговорили до шести часов.

– В Салоне, – сказал Тони, – наверняка будут выставлены вещи в двадцать раз хуже вашей, но тем не менее полной уверенности быть не может: несчастное жюри просматривает по шестьсот картин в день, иногда под горячую руку они отвергают картины просто так, из-за дурного настроения. Но в вашу пользу то, что картина ваша смотрится, что у нее приятная тональность. И потом, Лефевр, Лоранс[145], Бонна, безусловно, мои друзья.

Четверг, 25 марта 1880 года

Наношу на холст последние штрихи, но работать над ним больше не могу: здесь уже делать нечего, разве что все начать сначала. Для работы, сделанной наспех, картина моя достаточно законченная. Высота вместе с рамой метр семьдесят сантиметров.

В полчетвертого приезжают г-н и г-жа Гавини: «Мы подумали, что невозможно не поглядеть на картину Мари, прежде чем ее увезут. Как-никак отъезд первенца». Славные люди! Г-н Гавини отвозит меня во Дворец промышленности в карете, а картину тем временем относят двое рабочих. Меня бросает то в жар, то в холод, мне страшно – как на похоронах.