тенденциозную постановку вопроса. На наш взгляд, вначале требуется доказать подлинность рукописи, её принадлежность Есенину. Заключение о том, что «До свиданья…» написано кровью, вовсе не довод, что это кровь поэта.

Имеются серьёзные основания для сомнений в выводе специалиста Ю. Н. Погибко, проводившего единолично графологический анализ элегии. Поражает, что исследование почерка велось по тексту не так называемого «оригинала», а по фотокопии (Смерть Сергея Есенина. Документы, факты, версии. М.: Наследие, 1996. С. 53–66). Уже один этот факт заставляет усомниться в профессионализме эксперта. Следующий важный момент: специалист почему-то «не заметил» на рукописном листке рисунок головы некоего животного (по нашему мнению, свиньи), что окончательно подрывает доверие к его частной точке зрения. В существовании многозначительного графического образа не сомневаются некоторые авторитетные учёные, в том числе ведущий научный сотрудник Пушкинского Дома РАН доктор филологических наук А. И. Михайлов (см. его статью на указанную тему: «Русский альманах». СПб., 1997, № 1).

* * *

Крайне тенденциозны и сомнительны и другие экспертные материалы сборника «Смерть Сергея Есенина». Официальное «дело № 89» по прекращению дознания «по факту самоубийства поэта» требует современной независимой экспертизы, так как оно полно логических противоречий, текстуальных ошибок и нелепостей (особенно в показаниях свидетелей).

Криминалисты и другие специалисты, авторы сборника, строят свои заключения в отрыве от конкретных событий и фактов эпохи 1920-х годов, игнорируют, как правило, отрицательные характеристики личностей, причастных, на наш взгляд, к сокрытию следов убийства поэта.

Оцениваем также как поверхностную и одностороннюю «Справку № 10-Л-2330 от 30.06.93» Центрального архива Министерства безопасности Российской Федерации. Ссылка на то, что журналист Г. Ф. Устинов и стихотворец В. И. Эрлих, по данным служебной официальной картотеки, не являлись сотрудниками ОГПУ – НКВД, неубедительна.

В период Гражданской войны Устинов был ответственным секретарём редакции газеты «В пути», органа походного «Поезда наркомвоена» (Л. Д. Троцкого), выполнявшего карательные сверхчекистские функции. Тайное сотрудничество с ГПУ Эрлиха в настоящее время установлено документально, и отрицать этот факт невозможно. Аналогичный пример. До недавнего времени официально не значились работниками (сексотами) ОГПУ литературный критик П. Н. Медведев (понятой при подписании «Акта» об обнаружении тела Есенина) и журналист Л. В. Берман (лжесвидетель). Сегодня их причастность к этому ведомству доказана архивными документами и другими материалами.

Не только легковесно, но и ошибочно утверждение, полученное из архива МБ: «Гостиница „Интернационал” (бывшая „Англетер”) в Ленинграде органам ОГПУ не подчинялась». Во-первых, «Интернационал» официально стал вновь называться «Англетером» с октября 1925 года, во-вторых – и это важнее – документально установлено: негласный контроль за деятельностью отеля в 1925 году осуществлял Экономический отдел (ЭКО) (заведующий – Рапопорт, заместитель – Алешковский, секретари – Сивозеров, Горюнов) Ленинградского ГПУ, надзиравший за работой всех местных гостиниц и домов ночлега, в финансово-хозяйственном плане находившихся в ведении Губернского отдела коммунального хозяйства (Губоткомхоза). Выяснено, что право секретной переписки с ЭКО ГПУ имели заместитель заведующего Губоткомхозом Борис Маркович Гальперштейн, работница М. Н. Моисеева (она была уполномочена на связь с фельдъегерским отделением ГПУ) и другие лица.

Приложения. Малоизвестные воспоминания о поэте

Иннокентий Оксёнов. «Никто другой нам так не улыбнётся» (Из дневника)

20 апреля 1924 года.

У Шимановского всегда было очень людно, светло, шумно – по-студенчески. Есенина я не видел уже шесть лет, и внешних перемен в нём немного, если не считать морщин на лбу… ‹…› …а читать он стал превосходно, вдохновенно, с широкими волнующими жестами, владея голосом вполне. Когда читает – рязанский паренек, замолчит – московский бродяга, непременно отмеченный роком (так мне кажется).

Перед стихами он сказал несколько слов в защиту петербургского поэтического языка, оклеветанного Эрлихом «В Петербурге есть писатели Чапыгин, Зощенко, Никитин, есть поэты – Садофьев, Полонская, Тихонов».

Позже Есенин мне говорил, что он действительно ценит Садофьева, что Садофьев за последнее время «поправел» и много борется, затем о времени – «время сейчас текучее, я ничего в нем не понимаю», говорил о роли художника, как мог бы сказать Блок.

Когда его Лебедев (это уже за кулисами) спросил, бывает ли он у себя в деревне, Есенин ответил: «Мне тяжело с ними. Отец сядет под деревом, а я чувствую всю трагедию, которая произошла с Россией».

Припоминаю свой разговор с Клюевым, когда я нынче пил у него чай под «песенным Спасом».

Я спросил, что он думает о смерти Ленина.

– Роковая смерть. До сих пор глину месили, а теперь кладут.

– А какое уже здание строится? Уж не луна-парк ли?

– А как же? Зеркала из чистого пивного стекла! Посмотри кругом, разве не так?

26 апреля 1924 года.

Есенин живёт так, как он должен жить. Старая роскошь прежде богатой квартиры (я заметил превосходный книжный шкаф с бронзовыми барельефами – в стилях я плохо разбираюсь), вереница пивных бутылок в углу, томная хозяйка Анна Ивановна – вероятно, не последний пример национальной породы, хозяин – Сахаров, читающий вирши по поводу, кажется, учинённого вчерашними гостями; собутыльник «командует» (нечто вроде Степ. Петровича, только ступенькой выше), бесконечные полутрезвые разговоры о выеденном яйце. После 3–4 бокалов пива (выпитых при мне) Есенин захотел читать Языкова. Жаль, что книжку не принесли.

– В России чувствую себя, как в чужой стране. За границей было ещё хуже.

Говорил о «расчленении» России, о своих чувствах «великоросса-завоевателя», делавшего революцию.

О Клюеве: Клюев два года был коммунистом, получил мандат на реквизицию икон по церквам, набрал себе этих икон полную избу, вследствие чего и был исключён из партии.

О Чернявском (с большой любовью), говорил о гамлетизме внутри аристократизма Чернявского.

Трёхлетний мальчишка пел нам «Колю и Олю», «Марусю». Есенин по-детски хохотал и спрашивал: «А тебе жалко Марусю? Жалко?» – а сам ронял штопор, не мог открыть ни одной бутылки.

Шарф на шее, повязанный галстуком, на ногах гетры, лицо изрытое, плохо выбритый и синие-синие васильковые глаза. «Жизнь моя с авантюристической подкладкой, но всё это идёт мимо меня».

28 апреля 1924 года.

Слонимский говорит, что Воронский одной фразой «Дайте нам о разложении офицерства строк на триста» отучил его писать на эту тему.

Страшное, могильное впечатление от Союза писателей. Какие-то выходцы с того света. Никто даже не знает друг друга в лицо. Никого из нового правления, кстати, не было тогда.

Что-то старчески шамкает Сологуб. Гнило, смрадно, отвратительно. В тот вечер мы сбежали к Слонимскому.

У Слонимского говорили о происшествии у Ходотова (всё это было в прошлый вторник). Выяснилась незавидная роль Никитина.

20 июля 1924 года.

Вчера был настоящий именинный день. Денежный, пьяный, полный хороших известий.

В Госиздате встретил Клюева и Есенина, а вечером они были у меня. Клюев жалуется, что его заставляют писать «весёлые песни», а это, говорит, всё равно что Иоанна Гуса заставить в