Ласселс покинул встречу с ощущением, что «в этом случае его вздорность превратилась в полнейший эгоизм». Все были против: персонал на Даунинг-стрит, Паг Исмей, Клементина. Но Черчилля охватила абсолютная решимость: вдохнуть запах кордита, увидеть фонтаны соленой воды в море после взрывов снарядов и бомб вокруг него. Как поступить Ласселсу?

Он решил, что единственным возможным ответом было новое монаршее послание. Ласселс сел и написал черновик второго, более жесткого внушения короля Черчиллю.

Спор теперь стал конституционным кризисом. Только один человек был в состоянии остановить Черчилля, и этим человеком был король. Для того чтобы настоять на своем, Георгу VI пришлось писать дважды и окончательно предупредить Черчилля, что он близок к нарушению всякого мыслимого кодекса верности: верности престолу, верности кабинету, верности вооруженным силам, верности самой Британии. Это сильные слова.

Наконец в субботу, 3 июня, Черчилль с ворчанием пошел на попятную. Он протестовал, что, как министр обороны, может отправиться на любое сражение по своему усмотрению и наблюдать за ним. Тем не менее он угрюмо согласился с ключевым пунктом Георга VI – что было несправедливо удержать монарха от поездки в Нормандию и затем отправиться туда самому, украв тем самым гром короля. «Разумеется, это сильный аргумент», – сказал Черчилль.

Данный эпизод проливает свет на нервозную обстановку в правящих кругах накануне высадки в Нормандии, на непростые отношения между министрами и престолом – этот пример является одним из немногих в XX в., когда король явно пресек намерения премьер-министра. Посредством Томми Ласселса мы видим роль «их» – серых мандаринов и придворных, принимающих те решения, которые неспособны принять политики (так продолжается и по сей день).

Письмо короля Георга VI Черчиллю

Но самый насущный вопрос состоит в том, почему Черчилль был так обеспокоен, отчего он был полон решимости оказаться на переднем крае битвы. Есть несколько очевидных ответов, и первый из них, разумеется, состоит в том, что Черчилль не был уверен в успехе высадки в Нормандии.

У нас есть преимущество последующего знания о том, что операции сопутствовала удача. Но в то время имелись определенные сомнения. Алан Брук полагал, что она может обернуться «самой жуткой катастрофой за всю войну». Роммель был в состоянии неожиданно укрепить район десантирования, с легкостью могла испортиться погода. Эйзенхауэр был полностью готов взять на себя ответственность за эвакуацию, если бы события обернулись против союзников.

К операции, сочетавшей воздушное и морское десантирование, союзники готовились несколько лет. Это была их попытка отвоевать назад континент. А у Черчилля был опыт рискованных десантных операций. Черчилль хотел находиться там, потому что его душу жгла память о Галлиполи, – а из всех угрызений совести тягчайшим, обоснованно или нет, было то, что он не сумел лично присутствовать при Дарданеллах. Теперь у него появилась возможность изгнать тот позор, последовать примеру своего прославленного предка и лично повести свои войска в битву, показать всему миру, что он настоящий Мальборо, а не просто Мальборо лайт. Ему требовалось быть там, чтобы гарантировать, что войска не завязнут, как в Галлиполи и как это было на Западном фронте во время Первой мировой войны.

Далее, у него была еще одна причина взойти на тот корабль – этот мотив уже не удивит нас, и его определенно заметил Ласселс. Как написал личный секретарь короля, подытоживая историю в целом: «Король, по существу, пытался спасти Уинстона от самого себя, ведь действительными мотивами, вдохновляющими его выйти в море на корабле «Белфаст», были его неуемная и крайне несвоевременная жажда приключений, а также, как это ни страшно подумать, его тщеславная, пусть и подсознательная, склонность к тому, чтобы сделать себя “материалом для первой полосы”».

В этом, я уверен, Ласселс воздал нашему герою должное. Черчилль заранее видел заголовки и фотографии – он стоит с невозмутимым видом на мостике, удерживает во рту влажную сигару и командует залпами 12-дюймовых пушек крейсера, словно дирижируя самой громкой и взрывной увертюрой в истории баллистики. Он знал, как это будет восприниматься, – человек, которому вверено рычать за британского льва, теперь исторгает артиллерийский рык, а не риторический.

Вот почему он сначала поддерживал идею, чтобы король стоял рядом на мостике, ведь это стало бы еще более захватывающей историей: британский монарх и премьер-министр, неустрашимые и несломленные пятью годами войны, руководят отвоеванием материка. Это было тем «материалом для первой полосы», к которому он стремился, и в некоторой степени касалось не только Черчилля, его эго и достижений. Речь шла о Британии и ее положении в мире.

* * *

Во времена моей невинной юности я верил, что Британия «выиграла войну» не только с помощью русской самоотверженности и американских денег, но и благодаря героизму сражавшихся британцев. Я разглядывал комиксы «Коммандос», в которых мужчины в шерстяных шапках и с суперколоссальными предплечьями бросались на сжавшихся от ужаса немцев, из гигантских челюстей вылетал крик «Получи, фриц!», а из дул винтовок вырывались снопы огня.

Я прекрасно помню, как учился у утонченного преподавателя классической филологии, побывавшего в японском плену: он способствовал четкому представлению, что битва при Эль-Аламейне стала поворотным пунктом в войне. Монти[84] наподдал Роммелю, и с того времени Джерри[85] снова и снова получал взбучку. Поэтому я испытал определенное потрясение, когда спустя годы прочитал, что произошло на самом деле.