Со стороны это, наверное, выглядело смешно и нелепо. Два мужика только что дружески беседовали в тенёчке под навесом и вдруг выскочили на солнце к воде. Один, возбуждённо вышагивающий вдоль кромки берега, метал громы и молнии, второй, в трусах по колено, навытяжку застыл столбом и слушал, не проронив ни слова.

Видимо, Боронин или устал от поучений, или начал понимать нелепость и комизм ситуации, только сейчас обратив внимание на голого человека, уже полчаса поедающего его глазами. До него наконец дошло, что перед ним стоит чекист, полковник, начальник областного управления КГБ. «Не пацан! Сам виноват, — подумал первый секретарь, — попался под горячую руку. А главное, что не спроси, ничего не знает. Как с таким этих диссидентов ловить?»

— Что стоите? Садитесь, — бросил он не глядя. — До конца следующей недели разберитесь во всём. Я в пятницу планирую у вас в Управлении совещание по этому поводу провести. Пригласите прокурора области. Соберите всех начальников отделов. Чтоб ясность была.

Майор Серков со своими серыми стальными глазами, отточенными интеллигентными манерами и голубой сединой на висках хорошо смотрелся, особенно, когда надевал форму. Но и в «гражданке» он сражал сердца женщин наповал. Сам Серков, как и полагается офицеру госбезопасности, был давно женат, придерживался на службе и в личной жизни аскетических правил, хотя почему-то среди хорошо знавших его людей слыл сибаритом. Возможно, этому способствовала небольшая иллюстрация в рамочке, появившаяся на его служебном столе сразу после возвращения из «командировки» в Народную демократическую республику Йемен. На шикарной копии картины Гюстава Моро трепетали две красавицы, ласкающие чудных белых лошадей с длинными острыми рогами на лбах. Женщины были до неприличия обнажены, грациозны, а сказочные животные назывались единорогами.

Майор Серков выгодно отличался от своего закадычного друга, майора Казачка, черноголового весёлого хохла, начальника пятого отделения.

Жизнь требовала жертв и жаждала авантюризма после чудовищного разноса, учинённого накануне сотрудникам идеологического и следственного отделов, которые как раз и возглавляли друзья-приятели. Поэтому и собрались они сегодня в кабинете Тараса Казачка, удручённые и злые. Выкурив по сигарете у открытого окна, выходящего на кипящую эмоциями и летним оптимизмом улицу Светлова, майоры сосредоточенно уставились друг на друга, погрузившись в невесёлые мысли.

Было от чего.

В статистических отчётах и того, и другого действительно не было ни одной галочки, подтверждающей какую-нибудь активность их работы по борьбе с антисоветскими проявлениями местного населения, да и залётного контингента тоже. Беспощадная критика начальника КГБ Марасёва была не столько жестока и обидна, сколько справедлива.

Первым ожил Серков. Он мыслил гибче, глубже, подтверждая свою непререкаемую славу лучшего шахматиста среди сотрудников управления.

— Ну что, мой друг, — вежливо начал он, — начнём с классической схемы «е2—е4». Это начало всегда вело к победе белых.

— Не понял? — сощурил глаза на товарища Тарас Казачок. — Всегда и везде мы были красными?

— Думай, стратег, включайся. Мне представляется, тебе сегодня следует к твоим студентам отправиться, проведать их. Помнишь того, который теорией государства «общего блага» увлекался? Ты рассказывал, что он твоего Дворникова веселил?

— «Сенека», что ли?

— Он самый. И кто его кличкой такой наградил?

— Студенты — народ изощрённый. Больно уж тот задолбал всех цитатами этого римлянина. Сейчас, погоди, дай вспомнить…

— Напрягись, напрягись, друг мой.

— Вот, пожалуйста, не ты один кладезь мудрости…

— Давай, давай. Похвастай.

— Судьба движет нами, уступай судьбе! — выдал, поднатужившись, Казачок.

— Отлично! — зааплодировал без иронии Серков.

— Только в одном мы не можем упрекнуть жизнь… Она никого не держит против воли… Тебе нравится жизнь? Живи. Не нравится? Можешь вернуться туда, откуда пришёл…[18]

— Мрачновато. Но к месту, — одобрил Серков. — Это нам с тобой грозит, если ни одного диссидента не поймаем.

— Вивери милитаре эст![19] — вконец ошарашил друга Казачок.

— Это ещё что? — удивился Серков.

— Жизнь надо проводить в борьбе! — отчеканил Тарас. — Знать надо, майор. Этот девиз, похоже, может стать и нашим с тобой лозунгом на сегодняшний день.

— Лучше не скажешь, — поддержал друга Серков. — Откуда это всё у тебя? Ты меня, право, сразил познаниями.

— Это всё — известные изречения того древнего мудреца из Рима. Сенека ими бредил и императора Нерона доставал. — Казачок покопался в ящиках стола, вытащил папку с бумагами, открыл, полистал. — Запомнил я из отчётных записок, что мне недавно представил лейтенант Дворников. Он по моему поручению студентов с факультета истории в институте отрабатывал. Ему тоже приглянулся студент, на Сенеке помешанный, вот он подробный отчёт-фолиант и настрочил. Я им зачитывался долгими бессонными ночами…

— Занятный экземпляр, — задумался Серков. — Как фамилия студента?

— Сейчас посмотрю, — Казачок опять ткнулся в раскрытую папку. — Сейчас… Погоди… Вот, нашёл. Фамилия его знатная — Шальнов.

— Шальнов? Интересно…

— У него отец — кандидат наук. Преподает сам. Кстати, тоже философию. Читает диамат, истмат, историю КПСС.

— Наш человек.

— Наш до мозга костей.

— А сын, значит, увлекается древними греками, судьбой и государством общего благоденствия?

— Ты немножко перепутал, Валентин. Сенека не грек, он из Рима.

— Один хрен.

— Ты прав.

— Вот что я тебе скажу, мой друг. Займусь-ка я тем художником, которым Марасёв нас сегодня пугал. Пойду в управление, покопаюсь в милицейских материалах о художествах этого Пикассо. Может быть, они уже нашли его. Встречусь. Побеседую.

— Не дворянское это дело…

— Не скажи. Раз шеф задачу поставил, надо всё отработать. А ты уж попытай этого Шальнова. Чем тот занят? У них как раз сессия идёт, страда студенческая. Вот и поинтересуйся идеологической жизнью молодёжи. Да и поручи ребятам, чтобы встретились с Каряжиным, нашли того психа, который мавзолей у нас затевает строить.