И сказал Негрол:

– Но ты же знаешь, как творит конь свои чудеса!

– Нет, – вздохнул Агваш, – не знаю. Верно, есть у меня одна теория, но это всего лишь догадка, предположение, и я могу ошибаться. Значит, я проиграл и буду платить.

– Так поведай мне свою теорию, – сказал Негрол, – и тебе не надо будет платить.

– Нет, не могу, – возражал Агваш. – Я заплачу тебе, друг мой, ибо я тоже честный человек.

И дернул себя тогда Негрол за бороду.

– Скажи мне свою теорию, – сказал он, – и я сам отдам тебе два мешка золота, а от тебя не возьму ничего.

– Не могу, – повторил Агваш. – Я не могу доказать, что моя теория верна, и ты сможешь назвать меня лжецом. Нет, воистину я не открою тебе свою теорию, даже если ты предложишь мне десять мешков золота.

И вскричал Негрол, словно от страшной боли, и сказал затем:

– Пять!

– Восемь, и ни мешком меньше!

И так далее.

Так и вышло, что позже вечером, когда друзья сидели вдвоем в шатре у Агваша и никто не мог их слышать, Негрол отдал Агвашу семь мешков золота и три меха хорошего вина в придачу, и сказал тогда Агваш:

– Вот какова моя теория. Сдается мне, этот ваш Твак – конь старый, и много раз продавали и перепродавали его из рук в руки, и столько раз видел и слышал он, как свершается купля-продажа, что и сам выучился не хуже конеторговца. И когда спросил я Твака, сколько может запросить тот человек за свою кобылу, начал Твак бить по земле копытом. И досчитав до семи, он остановился, и так и случилось, что в конце концов смирился тот человек, согласившись на семь золотых. Однако кто мог знать эту цену раньше, кроме самого этого человека, а он не мог ни сказать этого Тваку, ни подать ему сигнал, ибо это было бы просто глупо с его стороны.

Так вот, когда мы с тобой, старый мой друг, торговались из-за четырнадцати полудохлых кляч, что я купил у тебя, заметил я, что перед тем как назвать сумму, которую был готов принять за них, ты делал паузу. Ты говорил что-то вроде «я могу согласиться на…» или «я возьму только…», а потом ждал, пока я не посмотрю тебе в лицо в ожидании, пока ты договоришь. И признаюсь, эта твоя привычка изрядно раздражала меня, ибо перенял ты ее у меня.

– Может, так оно и есть, – согласился Негрол, – хоть я и не думал об этом раньше.

– Даже в молодые твои годы богов тошнило от твоей зловонной лжи, да и впав в старческий маразм, ты не сделался лучше. Так вот, это твое извращение имеет единственной целью посмотреть на мое лицо, дабы видеть, удовлетворит ли меня такая цена.

– Лицо Агваша, – возразил Негрол, – подобно горе Беломраморной, и никто не может судить по нему, что кроется за его выражением. Это хорошо известно любому и каждому во всех долинах вплоть до реки Крокодильской.

Эти слова были приятны Агвашу, и все же продолжал он хмуриться, словно не принесли ему радости.

– Может, это и верно для неумытой черни, но это никак не относится к такому прожженному и беззастенчивому мошеннику, как ты, старый мой друг. И, сдается мне, к старому коню Тваку. Ибо как бы ни стремился человек скрывать свои чувства так, чтобы они не отражались на его лице или в повадках, он все равно выдает себя в мелочах, которые не пройдут незамеченными для пристального взгляда. Возможно, он даже сам не отдает себе отчета в этих сигналах, и все же они посылаются и принимаются.

Негрол обдумал все это и налил себе и старому другу еще вина.

– Тогда объясни мне про эти два горшка, что показал ты Тваку, – оранжевый, содержимое которого он угадал, и красный, на котором он ошибся.

– Воистину нет ничего проще. Я знал, что в оранжевом горшке четыре горошины, ибо сам положил их туда. Но я попросил другого положить горошины в красный и накрыть его крышкой прежде, чем вернуть его мне, – так, чтобы я сам не знал, сколько в нем горошин. Поэтому Твак не видел никого, кто знал бы верный ответ, и не увидел сигнала, говорящего о том, что он досчитал до нужного числа, поэтому он и не переставал бить по земле копытом.

– И точно так же не смог он ответить купцу, когда тот получит письмо, ибо купец сам не знал ответа.

И сказал тогда Негрол:

– Воистину нет на просторах между Мортланом и рекой Крокодильской жулика и пройдохи страшнее тебя, и ограбил ты меня в мои старые годы!

И на следующий день ушел Агваш из Ванбурта, забрав с собой всех лошадей, которых купил, а с ними все золото, которое выиграл, чему был весьма рад.

– Рози – не лошадь! – возмутилась старуха.

Я вздохнул. Чертова старая карга не хотела посмотреть правде в глаза.

– Нет, сударыня. Она ишачиха. Вам известно, что ишачий труд делает с людьми? Я могу назвать вам множество достойных домов, где к лошадям относятся лучше, чем к челяди.

Меня перебил солдат. Он говорил негромко, но убедительно, словно разнимая двух ссорящихся пьянчуг:

– Твоя притча занимательна, Омар, но какое отношение имеет она к нашему случаю? Конь, про которого ты рассказал, стучал копытом до тех пор, пока не видел, что удовлетворил спрашивающего. Потом он останавливался и получал награду. Мне приходилось встречать много умных лошадей, но Рези не топает по земле ногой.

– Она заикается! – ответил я. – Скажите, разве не так это происходило? Вы спрашиваете ее о чем-то – ну, например, о том, как звали ее мать. Она уходит спросить Верл – или фигурку, про которую думает, что это Верл. Потом возвращается, и вы повторяете вопрос. Она очень нервничает, она заикается, бормочет что-то… В случае с именем ее бабки… Кстати, эта экономка маркграфа говорила вам, как звали ее мать?

Он пожал плечами.

– Они полагают, что Марша, но столько лет спустя они уже не уверены.

– Она верит, что ее настоящее имя – Розалинда, а имя ее матери – Свежероза, так что вполне естественно, она начинает со звуков, напоминающих эти имена. Верный ответ – Розосвета, и услышав его, вы улыбаетесь и киваете, верно? Стоит ей издать звук, хоть немного похожий на ответ, которого вы ждете, и вы каким-то образом показываете свое согласие.

– Я огляделся по сторонам: не выказывает ли кто-нибудь знаков согласия со мной? – Всю свою жизнь Рози была последней из последних. Ей приходилось угождать дюжине разных людей одновременно – и каждый считал своим долгом кричать на нее, а то и бить. Еще бы ей не научиться угождать людям! Я думаю, она сама даже не понимает, как делает это.

– Вздор! – пробормотала старуха. Никто не выразил несогласия с нею.

Похоже, я не завоевал особой поддержки.

Гвилл зевнул. Его зевок оказался заразительным. Наступал рассвет. Бледный дым от свечей висел в воздухе. Все устали от долгой бессонной ночи. Я чувствовал, что все больше сидящих в комнате не прочь были бы последовать примеру Рози и пойти спать. Если я останусь без слушателей, мне придется иметь дело с Фрицем. Но оставалась нерешенной еще одна загадка, и это препятствие стоило убрать с дороги в первую очередь. Я посмотрел на купца, который зевал громче остальных, лениво потягивался.