в тихую маленькую гостиную, где тем же вечером сестры и их бодрый отец сидели у камина. Грейс вышивала. Марион читала вслух из лежащей перед ней книги. Доктор, в домашнем халате и шлепанцах, сидел, откинувшись на спинку кресла и поставив ноги на теплый коврик; он слушал книгу и смотрел на дочерей.

Смотреть было радостно. Два освещенных пламенем прекрасных лица, уют домашнего очага. Разница между сестрами смягчилась за три прошедших года: теперь на лице и в трепещущем голосе младшей сквозили те же серьезность, добросердечие и зрелость, которые проступили на лице старшей сестры давным-давно. Впрочем, она по-прежнему казалась красивее и слабее, чем Грейс, и точно так же, как и прежде, искала утешения на груди старшей, так же безгранично ей доверяла и искала в ее глазах одобрение и поддержку. В глазах, таких же спокойных, ясных и полных жизни, как прежде.

— «И, находясь в доме, — читала Марион, — полном дорогих воспоминаний, она поняла, что вскоре произойдет главное сражение ее сердца, и времени для отсрочки больше нет. О, дом, наш утешитель и друг, когда другие отступили в бессилии; как тяжко расставаться с тобой, оставлять тебя на тернистом пути от колыбели до могилы…»

— Марион, дорогая! — воскликнула Грейс.

Отец поднял голову.

— Эй, котенок! Что такое?

Грейс протянула руку; Марион схватилась за нее и продолжила читать; голос ее по-прежнему звучал неуверенно, подрагивал, хотя она с усилием овладевала собой всякий раз, как он прерывался.

— «…расставаться с тобой, милый дом, на тернистом пути от колыбели до могилы. Как это горько! О, дом, ты встречаешь нас с радостью, ты бережешь наш покой, прислушиваешься к звуку наших шагов… и что получаешь в ответ? Что останется тебе на память о той, что ушла? Ни доброго взгляда, ни знакомой улыбки, ни промелька милого лица. Пожалеешь ли ты заблудшую душу или затаишь обиду? Будешь ли ее вспоминать и призывать к грешнице небесное милосердие?»

И она заплакала.

— Марион, дорогая, хватит, не читай больше сегодня.

Младшая сестра захлопнула книгу.

— Не могу! Каждое слово будто прожигает насквозь!

Доктора это позабавило, и он с усмешкой погладил дочь по голове.

— Ой! Потерпеть поражение от книжки? От напечатанных на бумаге буковок? Полно, полно. Воспринимать всерьез печатный текст — не разумнее, чем остальное. Ну-ка, вытри глазки, дорогая, вытри глазки. Осмелюсь сказать, что героиня давно заново обрела дом и со всем и всеми помирилась. А если даже и нет… дом — это на самом деле всего лишь четыре стены, а уж дом из книжки — вообще клочок бумаги и горсточка чернил. Ну что там еще?

В дверь просунулась голова Клеменси.

— Это просто я, мистер.

— Ну что там еще у просто тебя?

— Ой господи, да ничего такого.

И правда, если судить по ее чисто отмытому лицу, являвшему собою, как обычно, воплощение доброты и лукавства, по ее неловким движениям, — не случилось «ничего такого». Впрочем, если уж начистоту, то очаровательными приметами красоты и обаяния считаются скорее дамские мушки, а вовсе не ободранные локти. Однако опять же: на тернистом жизненном пути пусть лучше обдираются локти, а не душа; и Клеменси вся была подтверждением сказанного.

— Ничего со мной такого, — повторила Клеменси, входя. — Вот только — придвиньтесь-ка, мистер.

Несколько озадаченный, доктор последовал приглашению.

Клеменси прошептала:

— Вы велели при них не показывать.

Незнакомец мог бы предположить, что ее почти влюбленный взгляд и манера разговора, выражение восторга и экстаза, которые заставляли ее локти растопыриваться все сильнее, словно раскрывая объятия, означают самое меньшее целомудренный дружеский привет. Однако доктора такое поведение встревожило; впрочем, он быстро овладел собой и наблюдал, как Клеменси засунула руку в карман — сначала в правый, потом в левый, потом снова в правый, — и вытащила, наконец, почтовый конверт.

— Бритт ездил по поручению, — хихикнула она, передавая письмо доктору, — увидел, что прибыла почта, и подождал. Там в углу буквы «А. Х.». Спорим, мистер Альфред едет домой. И скоро в этом доме будут играть свадьбу — не зря сегодня утром у меня в блюдце оказалось две ложечки — приметы не врут. О господи, что ж так медленно он открывает!

В нетерпении она поднималась на цыпочках все выше и выше, ожидая новостей и бормоча себе под нос. Наконец, уже совсем обессилев, тогда как доктор все еще внимательно изучал написанное, Клеменси снова встала всей ступней на пол, накрыла голову фартуком, словно вуалью, в молчаливом отчаянии и неспособности дольше ждать.

Доктор дочитал письмо и воскликнул:

— Девочки! Девочки! Не могу удержаться, вообще терпеть не могу секреты! Да и мало какой секрет стоит того, чтобы его хранили. А, неважно! Альфред приезжает, дорогие, прямо совсем скоро!

— Скоро! — воскликнула Марион.

Доктор ущипнул дочь за щечку.

— Что, сразу и книга позабыта? Такие новости высушат любые слезки, верно? Да. Стоило бы устроить сюрприз. Однако нельзя же допустить, чтобы его никто не встретил.

— Скоро… — повторила Марион.

— Ну, возможно, для одной нетерпеливой леди это не совсем уж «скоро», — сказал доктор, — но все же скоро. Давай-ка посмотрим… так… Сегодня у нас четверг, верно? А он обещает вернуться через месяц, день в день.

— Через месяц… — прошептала Марион.

Грейс ее поцеловала и произнесла оживленно:

— Радостный день для всех нас, настоящий праздник. Мы долго его ждали, дорогая, — и дождались.

Марион улыбнулась в ответ. Улыбка вышла грустной, но все равно полной любви. Она смотрела на лицо Грейс, слушала спокойную мелодию ее голоса, описывающего счастливую встречу, — и ее собственное лицо светилось радостью и надеждой.

Однако было в ее улыбке что-то еще, и это чувство все яснее проступало наружу. Я затруднюсь дать для него название. Ликование, торжество, гордое воодушевление? Пожалуй, нет: они не проявляются так спокойно. Любовь и признательность? Да, но они были только частью этого чувства. Такая улыбка не появляется, если в голове кружат скверные мысли, скверные мысли не озаряют такой ясностью лицо, не искривляют губы мукой и состраданием.

Доктор Джеддлер, вопреки всей своей философской системе, — с которой на практике он постоянно вступал в противоречие и даже боролся, но так поступали и более известные философы, — не мог все-таки не проявить серьезного интереса к такой «несерьезной мелочи, нелепой шуточке», как возвращение бывшего подопечного и ученика. Поэтому он опять уселся в кресло, вытянул вперед ноги в шлепанцах, снова поставил их на коврик и принялся заново перечитывать письмо и зачитывать его вслух — и так много раз.

— Ах, было же время, когда вы с ним, Грейс, бегали и играли вместе — всякий раз, когда Альфред приезжал