Картины, в которых был заложен мощный национальный, идеологический и даже политический пафос, будоражили молодые сердца, звали к борьбе – за что? – трудно сказать! – но все чувствовали: за Россию… Правда, в них уже присутствовал элемент не то чтобы «окон РОСТа», но пропагандистского китча, в них уже были заложены зерна «упрощения», зерна будущих, на короткое время ставших знаменитыми, однообразных многофигурных полотен. Но кто тогда глубоко задумывался над сущностью живописи? Кто решился бы провести в митинговую эпоху грань между вечным и временным в искусстве? Не до этого было молодым людям с их жаждой немедленного действия. И Глазунов, как никто другой из художников, обладал способностью уловить и выразить эту жажду.

Но одной древнерусской истории для него уже было мало. Он, снискав себе лавры патриота и в официальных, и в культурных кругах, ищет и находит людей, судьба которых еще окончательно не раскрылась, чей путь еще загадочен и неясен, он чувствует, что за ними есть некое историческое будущее… Даже за бывшим членом Государственной Думы В. Шульгиным, за писателем, вышедшим из того же сословия, что и Глазунов, – Олегом Васильевичем Волковым. Но одновременно художник ищет опору в нарождающемся движении «Память», приближая к себе «Дим Димыча» – Дмитрия Васильева, не гнушаясь «плебейским» происхождением вождя «Памяти» и его соратников. Своим чутким слухом он уже слышит зловещие скрипы в железобетонных конструкциях социализма и осторожно ищет поддержку и понимание у русских патриотов с «диссидентским уклоном» – Шафаревича (1977 г.), Л. Бородина (1974 г.), Иванова-Скуратова (1976 г.), Солоухина (1983 г.)… Не зря в это же время он пишет портрет В. Распутина (1982 г.)

Талантливо угадывал натуры Илья Сергеевич!.. Все они останутся в истории. Все его персонажи.

И что правда, то правда – Илья Сергеевич в 70 – 80-е годы, сделав ставку на русских националистов, предпочел не связываться с диссидентами еврейскими. Никаких портретов Бродского и Щаранского из-под его кисти не вышло. Он знал, что русские патриоты их не любят…

Помню, как на свое 60-летие в ресторане гостиницы «Россия», где собралось сотни три гостей и где Борис Брунов был конферансье и тамадой одновременно, Глазунов подошел к столу, за которым сидели мы с Фирсовым, и, хитро улыбаясь, вполголоса сказал:

– Видишь, как я заставляю евреев работать на себя!

Но как он ни заставлял их работать на себя, в конце концов стал работать на них, потому что еврейские лица в галерее его портретов, отразившей борьбу и смену власти, появятся (в изобилии!) в качестве победителей сразу после 1991-го и особенно после 1993 года. С победителями обязаны считаться все, даже «великие», даже «гениальные»…

* * *

После первого свободного, реалистического периода, после второго, замешанного на русской национальной идее с приправами из плаката и китча, портретная галерея Глазунова стала официальной галереей победителей Великой криминальной революции и новых хозяев жизни.

Постепенно имена мировой и отечественной номенклатуры вытеснили из глазуновского творчества образы Дмитрия Донского, Сергия Радонежского, Ивана Грозного, а заодно с ними Распутина, Шафаревича, Солоухина, Бородина. А уж никому не известные, естественно вошедшие в мир юного Глазунова представители натуры простонародной, окончательно остались в далеком, вдохновенном прошлом.

Объяснить все это, к сожалению, достаточно просто: портретный ряд мировой элиты обеспечил его баснословными средствами, на которые можно было приобретать редчайшие картины старых мастеров, бесценные иконы, содержать квартиру-башню над новым Арбатом, построить загородный дворец в Жуковке, а уже в демократическое время открыть галерею на Волхонке, рядом со знаменитой галереей Шилова, и заиметь особняк между двумя полюсами власти – Московской мэрией и американским посольством.

В этом особняке я побывал в 1995 году. За узорчатой чугунной оградой стоял охранник в бронежилете, с автоматом. У его ног сидела овчарка… В обеденном зале, обрамленном мраморной лестницей и портретами российских императоров (в подлинниках!), меня встретил хозяин с Дмитрием Васильевым, вождем общества «Память», ныне, как некий морок, исчезнувшим из нашей политической жизни.

– Что, старичок, – набросился на меня Илья Сергеевич, увидевший, как я ошеломлен всей этой роскошью. – Художник должен быть богатым. К черту эту русскую нищету, эту пьянь в грязных рубахах и валенках!

При этом он картинно перекосил лицо, растрепал ладонью волосы и вытаращил глаза, как бы изображая русскую пьянь – бедную, немытую, завистливую.

– Все эти ваши поэты – рубцовы, тряпкины, пупкины!..

Я хотел было прервать эту много раз разыгрываемую на моих глазах мизансцену и сказать, что да, среди русских писателей и художников были люди богатые – Лев Толстой, Иван Тургенев, Василий Суриков, Сергей Аксаков, но была и «русская нищая пьянь» – Мусоргский, Саврасов, Аполлон Григорьев, Сергей Есенин… Да и Гоголь умер в бедности и безбытности. Но Глазунов не дал мне ни на мгновение вклиниться в поток его негодующей речи.

– Напьются, бородами в винегрет упадут, языки высунут (Глазунов высунул язык набок) и плачут о судьбе России! Упиваются своей независимостью от денег! Нет! – сверкнул очами Илья Сергеевич. – Художник должен быть богат! Знатен! Должен хорошо жить, хорошо одеваться! Ты что пришел в каком-то рабоче-крестьянском костюмчике? И ворот нараспашку!

Он потащил меня в соседнюю комнату – спальню, распахнул дверцы какого-то немыслимого по красоте шифоньера, вывалил из него груду галстуков, хищно впился в них взглядом и точным движением руки, словно заклинатель змей, вытащил один из них из клубка за хвост.

– Вот тебе на память! Носи каждый день! Шелковый! Пятьдесят долларов стоит!

После такой сцены мне только и оставалось, что, придя домой, снять с полки томик Гоголя и прочитать размышления из повести «Портрет» о художнике, который «сделался модным живописцем во всех отношениях. Стал ездить на обеды… щегольски одеваться и утверждать гласно, что художники одеваются, как сапожники, не соблюдают высшего тона и лишены всякой образованности».

Но если говорить серьезно, то в глазуновских монологах вольно или невольно прорывалась чудом уцелевшая за десятилетия жизни в общенародной советской цивилизации кастовая, если хотите классовая, дворянская неприязнь к простонародью, некий социальный расизм, который преодолели Толстой, Достоевский и Блок, но всю жизнь лелеяли в своей душе Иван Бунин или Владимир Набоков. Социальная спесь, меняя обличья, в самых причудливых формах сохранялась в советском обществе даже в 30-е годы, тонкой трещинкой проходя по бытовым и даже культурным территориям, чтобы расцвести ядовитым и пышным цветом во время перестройки, с ее комически уродливыми попытками возродить дворянство, купечество, аристократию. По себе знаю, насколько заразен соблазн гордыни своим происхождением.

Когда я в конце 80-х годов узнал, что мой прадед по отцовской линии дослужился до чина коллежского асессора и что его потомство имеет право считать себя выходцами из служивого дворянства, я испытал некоторое душевное удовлетворение (слаб человек!) и в каком-то интервью сболтнул об этом. Вскоре ко мне пришла (в 1990-м или 91-м году) девица с предложением вступить в московское дворянское собрание, но, слава ,огу, у меня хватило ума отшутиться и поблагодарить князя Голицына за столь лестное предложение.