– Дайте мне, господин следователь, двух агентов, единственно для проверки моих действий, и я завтра один проведу ночь в этом доме, чтобы разгадать его тайну… Пусть люди находятся внизу у входа, они должны будут явиться на второй мой выстрел, потому что первый может быть следствием галлюцинации.

Следователь принял это предложение, но с условием, чтобы в числе «двух» у входа был и он, а запасные люди будут спрятаны где-нибудь в соседнем доме. Все вышли. Загремели тяжелые затворы, была наложена печать, и опять даны постовому самые строгие инструкции.

Утро уже наступило. Весь восток вспыхнул пламенем, и блеск его отражался на белых группах облаков, причудливо потянувшихся к нему своими фантастическими очертаниями. Было морозно. Снег скрипел под ногами. Крушинский простился со следователем и быстро перешел дорогу к своему дому.

Это было полуразрушенное деревянное строение, с причудами старины вроде колонн, представляющих теперь какие-то жалкие брусья с облупившейся краской и щелями во всю длину. Фасадом этот дом выходил на пустынную набережную, подъездом в переулок. Он походил более на дачу, чем на городской дом, да и сама окраина Петербурга говорила, что когда-то он служил графам Крушинским в качестве «загородного уголка». Тенистый сад окружал этот дом. Столетние дубы задумчиво стояли теперь, распростерши свои обледенелые и запорошенные ветки. Вороны каркали…

Следователю так и не удалось заснуть в эту ночь. Приехав домой, он выпил чашку крепкого кофе и переоделся, потому что через какой-нибудь час намеревался ехать в N-скую больницу для допроса неизвестного, приведенного дворником в полицейский участок.

Следователя звали Павлом Ивановичем Сурковым. Это был человек небольшого роста, плотного сложения, с умным лицом. Твердая воля виднелась во всех его движениях и в выражении простого русского лица, на которое наложили какой-то особенно хороший отпечаток культура и природный ум. Карьера не удавалась ему вследствие особого, очень распространенного на Руси склада характера, в силу которого носителям его было приятно служить, но тошно прислуживаться.

Он был человек семейный, от роду имел тридцать два года и профессию свою любил всей душой. Чуждый разных канцелярских интриг, он занимался только делом, относился к нему честно, приносил большую пользу, но при всем том его систематически обходили повышением.

Правда, до сих пор у него не наклевывалось более или менее громкое дело, за которыми обыкновенно так гоняются в юридическом мире и которые действительно помогают сделать карьеру, но вот теперь случай представился. Надо было показать себя. И Сурков, лихорадочно одернув полы сюртука, вышел в переднюю, приказав сказать барыне, когда она встанет, что он опять уехал по этому делу.

От дому до больницы было далеко, так что, когда он подъехал, было уже почти восемь. Передав карточку дежурному доктору, он заявил ему, что хочет переговорить с больным с глазу на глаз, и отправился в сопровождении вахтера. Последний провел его из швейцарской широким коридором в стеклянную дверь, за которой направо и налево были выходы во двор, а прямо была дверь с решетчатым окном и надписью «Беспокойное отделение». Прочтя ее, следователь обратился с вопросом, почему оно так названо.

– Буйные есть, ваше благородие, – лаконически ответил вахтер и, не открывая рта, зевнул, отчего получилась очень странная гримаса.

Затем он постучал согнутым пальцем в решетку, и тройная дверь начала отворяться. Зазвякали болты, защелкали задвижки, и, наконец, посетителя впустили. Перед ним было помещение очень оригинального устройства. Прямо напротив двери находилась толстая стена, по левую и правую сторону которой шли длинные темные коридоры. Под сводами их вереницей мелькали огоньки ламп, но они, казалось, не только не освещали, но и придавали еще более мраку, который боролся с пробивающимся сквозь какие-то крошечные верхние оконца светом наступающего дня. Откуда-то из глубины доносились крики. Временами они повторялись в других местах, то справа, то слева и, очевидно, исходили из тех комнат, двери которых, тоже украшенные решетками, выходили на оба коридора.

– Где доставленный человек? – спросил следователь.

– Вот тут-с… Пожалуйте, в третьей камере!

Дверь распахнулась и обнаружила крошечную комнату с меловыми стенами и верхним окошком. Всю утварь ее составляли постель, столик около нее и табурет. На этой постели лежал лысый человек, не особенно старый, но с отвратительно искаженным лицом и дико блуждающими бессмысленными глазами. Он был крепко привязан к койке так называемой «беспокойной» рубахой особого устройства и, кроме того, широкими ремнями. Будучи не в силах шевельнуть ни одним суставом, он при входе посетителей злобно, как зверь, стал крутить головой.

– Этот и есть? – спросил почему-то Сурков.

– Точно так! – ответил вахтер и едва заметно улыбнулся.

Улыбка эта означала что-то вроде: «На-ка, попробуй, потолкуй с ним!»

Следователь и сам ясно видел, что толковать тут решительно не с кем, что человек, лежащий перед ним, давно уже потерял все человеческое и извлечь что-нибудь сознательное из него так же трудно, как заставить говорить животное.

– Давно ли в таком состоянии? – спросил Сурков.

– Так и поступил, ваше благородие.

– А не говорил ли он чего-нибудь в бреду?

– Разное бормотал, ваше благородие, а все больше орет… Называл, могу сказать одно, какого-то Ивана Трофимовича и все, по-видимости, дерется с ним. Все хочет броситься на него…

– Ага! – сказал следователь и вынул из портфеля бланк. – И часто поминал?

– Никак нет, ваше благородие… раз только и помянул, когда доктор к нему подошел… Верно, он доктора и принял за своего Ивана Трофимовича.

Следователь записал: «Больной бредит, произносит имя Ивана Трофимовича, которое, очевидно, вводит его в аффект».

– А еще ничего не говорил он?

– Разобрать трудно, ваше благородие.

В это время больной сделал такое страшное усилие, что кровать задребезжала всеми железными склепками…

– А дочь?! Где дочь?!. Ты убил ее?.. Я хоть и отец, хотя и продал… а не хочу теперь… Убивать ее не надо… Пусть живет. Марьюшка!.. Мааа-рьюшка!.. Где твоя голова?..

Следователь невольно вздрогнул. Дикий крик вылетел в коридор, откликнулся двукратным эхом «ва-ва» и смолк. Больной начал хрипеть, у губ его показалась пена, а голова, как мячик, заметалась на подушке; брызгая слюной, он бормотал что-то совершенно непонятное.

– Теперь говорить ничего уже не будет, – сказал вахтер.

– А раньше он говорил это?

– Что?

– Насчет дочери.

– Никак нет-с… Да я мало около него бываю, больше служитель, вы его извольте спросить, а не то и доктора нашего…

– А где этот служитель?

– Коли прикажете, я кликну его сейчас…