– Голова его обратилась всего лишь в эмблему. Душа впала в ничтожество. Он стал всего-навсего символом. И все же мы любим его, не так ли?

– О да, мы любим его, не так ли? – ответил хор.

– Но как же он запутался. Думает, что утратил свой дом.

– …и сестру свою, Фуксию.

– …и Доктора.

– …и мать.

И мгновенно Титус, потрясенный упоминанием о матери, смертельно побледнел и прыгнул вперед, пролетев над обломками трона.

Жертвой его могла стать Гепара, однако ж не стала. Подав знак, она отступила в сторонку, на место, с которого яснее виден был вход в заброшенную комнату. Кто именно получил болезненный тычок в область сердца, так и осталось невыясненным, однако этот расфуфыренный господин замертво рухнул на плиты пола, приняв на себя, словно козел отпущения, вспышку бешенства, которое Титус в ту минуту с наслаждением обрушил бы сразу на всех.

Задыхающийся, с мокрым от пота лицом, он обнаружил вдруг, что его схватили за локти. Двое мужчин, по одному с каждого бока, удерживали его. Попытавшись освободиться, он увидел сквозь марево гнева все тех же рослых, одинаковых, вездесущих людей в шлемах, что так долго преследовали его.

Они втащили его по ступенькам туда, где прежде стоял трон и там, все еще вырываясь, мотая головой, Титус краешком глаза заметил нечто такое, от чего в нем обмерло сердце. Хватка державших его шлемоносцев немного ослабла.

Что-то выступало из заброшенной комнаты – грузное, запеленутое в ткани. Оно подвигалось с преувеличенной величавостью, волоча за собою хвост пыльной, изъеденной молью фланели – все прочее платье покрывали созвездия птичьего клея. Плечи этой некогда черной мантии походили на белые насыпи, ставшие приютом всякого рода птиц. Даже в волосах призрака (ненатурально красных) восседали мелкие пичуги.

Пока эта Дама вышагивала – с чудовищной властностью, – одна из птиц свалилась с ее плеча и, ударившись об пол, развалилась на части.

И снова хохот. Ужасный. Веселие ада слышалось в нем, насмешливое и грозное.

Если «Горменгаст» и вправду существовал, эта издевка над матерью должна была унизить и истерзать Титуса, напомнив ему об Отступничестве, о ритуалах, которые он так любил и так ненавидел. С другой стороны, если Замок был только плодом его воображения, и тогда выставленная напоказ потаенная любовь юноши уничтожила бы и сломила его.

– Где он? Где мой сын? – раздался голос исполинской самозванки, медлительный и густой, как песок. – Где мой единственный сын?

И существо это конвульсивно подергало свою шаль за края, оправляя.

– Приблизься, любовь моя, и претерпи наказание. Это я. Твоя мать. Гертруда из Горменгаста.

Титус сразу увидел, что следом за чудищем выходит под неясный свет еще одно фарсовое создание. И в этот же невыносимо мучительный миг и Гепара, и Титус услышали резкий свист. Гепару озадачил не свист сам по себе, но то, что он долетел откуда-то из-за стен. Свист в ее планы не входил.

Титус же, хоть и не смог сразу припомнить, что этот свист означает, ощутил смутное подобие близости к издавшему его человеку. А между тем, пищи для глаз у юноши все прибавлялось.

Да, но как же чудовищное оскорбление, нанесенное матери Титуса? Что до этого, оно еще пуще распалило в нем неистовую жажду мести.

Гости, освещенные теперь только факелами, начали, повинуясь приказам, перестраиваться в огромный круг. Они стояли на расшатанных плитах заросшего травами пола, вытянув, точно курицы, шеи, в стараниях разглядеть то, что шествовало по пятам за первым противоестественным кошмаром.

Титус не мог, разумеется, видеть внутренности заброшенного покоя, в котором томилась дюжина желчных монстров. Однако в этой темнице уже началось некое шевеление: выход из нее очистился от первого из гигантских персонажей и следом за ним показалась, по-утиному переваливаясь на ходу, злобная пародия на сестру Титуса. На ней было драное платье из дьявольского багреца. Растрепанные черные волосы висли до колен, и, когда она поворотила к зрителям лицо, мало у кого не перехватило дыхание. Лицо было заляпано черными, липкими слезами, а ободранные щеки пылали чахоточным румянцем. Ссутулясь, она волоклась за своей колоссальной матерью, но остановилась, почти уж вступив в освещенный факелами круг, и принялась жалостно озираться по сторонам, а затем карикатурно привстала на цыпочки, словно отыскивая кого-то. Простояв так несколько мгновений, она откинула голову назад, так что черные пряди волос ее почти коснулись земли, и обратив жалкое, испятнанное лицо к небу, сложила губы в пустое «о» и облаяла луну. То было законченное безумие. И еще один повод для мести. Зрелище это завладело Титусом и потрясло его так, что он забился, пытаясь вырваться из рук шлемоносцев.

Но следом он увидел нечто настолько странное и ужасное, что перестал вырываться и замер. Что-то начало подаваться в его мозгу. Что-то теряло доверие к себе самому.

– Где же мой сын? – вопросила вялая песчанистая гортань, и на этот раз мать повернулась к сыну, и он увидел ее лицо.

Оно разительно отличалось от охряного, лихорадочного, мокрого от слез лица Фуксии. Это походило на глыбу мрамора, по которой водопадом спадали фальшивые морковного цвета локоны. Чудище произносило слова, хоть и обладало лишь отдаленным подобием рта. Образина его походила на здоровенный, ровный валун, омытый и отглаженный тысячью приливов.

Увидев эту пустую глыбу, Титус закричал – то был обращенный к себе самому крик безысходности.

– Вот и мой мальчик, – промолвил песочный голос. – Ты слышала? Голос истинного Гроана. Как это прискорбно, и все-таки, как возвышенно, что ему выпало умереть. Нравится ли тебе в мертвецах, блудный сын мой?

– В мертвецах? – прошептал Титус. – В мертвецах? Нет! Нет!

И тогда в круг, обод которого пестрел лицами, вступила вразвалочку Фуксия.

– Милый брат, – сказала она, приблизясь к обломкам трона. – Милый брат, уж мне-то ты поверишь, не так ли?

И она обратила лицо к Титусу.

– Что пользы притворствовать, к тому же, ты не одинок. Я утопилась, ты знаешь сам. И смерть соединила нас. Ты позабыл? Забыл, как я утонула в кишащем лягушками рву? И разве не славно, что оба мы умерли? Я по-своему. Ты по-своему.

Она встряхнулась, и облако пыли отлетело прочь от нее. И мгновенно рядом с Титусом возникла Гепара.

– Отпустите его светлость, – сказала она стражам. – Пусть себе поиграет. Пусть поиграет.

– Пусть поиграет, – подхватил хор.

– Пусть поиграет, – прошептала Гепара. – Пусть притворится, что снова живет.

Шлемоносцы отпустили руки Титуса.