– Наши собратья на Майорке арестованы. Иди скорей домой. Ты можешь понадобиться сеньоре.

II

Через сорок дней после неудавшегося побега никто, кроме обитателей улицы Сежель, самих задержанных и служителей инквизиции, начавших процесс, об этом событии и не вспоминал.

Хотя еще совсем недавно повсюду только и слышались разговоры о евреях, убивших доброго Иисуса, о бесстыжих жидах, пьющих нашу кровь, нынче настроения жителей Сьютат стали совсем иными. Злобные и гневные слова людей, которые не могли устоять перед соблазном предстоящего зрелища костров, дыма и заживо горящей плоти, сменились более приятными и галантными речами о празднествах и о музыке. Наместник короля сообщил по секрету кое-кому, кто не был способен сохранить что-либо в тайне, о том, что королева-мать намеревается посетить этим летом Майорку. Сообщено это было как раз для того, чтобы новость как можно быстрее облетела всю столицу. Вскоре все считали ее абсолютно достоверной. Некоторые утверждали, будто слышали об этом из уст самих глашатаев, хотя те никогда такого не объявляли. Иные, с менее богатой фантазией, ждали, когда можно будет прочесть или услышать указ на сей счет, который вот-вот должен быть обнародован. Каждый считал, что именно его помощь совершенно необходима, дабы оказать королеве должный прием. Плотники, кузнецы, камнетесы надеялись, что наконец-то получат заказы на сооружение навесов, настилов и возвышений, которые будут установлены по крайней мере в трех местах Сьютат: прямо у городской стены, с той стороны, где будет подплывать корабль Ее Величества, ведь она высадится в Портелье, а не в менее подходящем для такого случая Порто Пи; перед ратушей, а также перед ристалищем, где будут устроены шутейные бои и турниры в ее честь. Портные, шляпники, торговцы шелком и лавочники, торгующие привозными тканями, в этом году терпевшие убытки из-за отмененного карнавала, приободрились, полагая, что сограждане не упустят такого случая, чтобы пощеголять в новом платье. Пекари и кондитеры уже подсчитывали, какое количество муки, яиц, сахара, жира и айвового конфитюра им понадобится, дабы приготовить вволю пирожных и сладостей. Ведь наместник короля, который имеет влияние на королеву-мать, не захочет ударить в грязь лицом и как-нибудь исхитрится, чтобы не поднять цену на зерно, от которого зависело все их производство. Полезными себя считали совершенно все без исключения: канатчики, шерстобиты, седельники, перевозчики, звонари… Однако больше всех были уверены в увеличении заработков свечники. Ни разу еще, говорили они, с тех пор как существует мир, с тех пор как существует Майорка, ни одно торжество не обходилось без яркой иллюминации.

Радость ремесленников передалась остальным. Монашеские ордена и курия тоже были довольны. Ведь с тех пор, как Майорку посетил император проездом в Алжир более ста лет тому назад, ни один монарх не соблаговолил посетить остров, а это не могло понравиться его обитателям. Наместники короля не всегда исполняли свои обязанности должным образом. Теперь королева собственными глазами увидит подданных, и все они постараются продемонстрировать свою любовь наместнице Господа на земле с помощью Te Duem, месс и благословений. Даже инквизитор просил своих подчиненных вести дела с удвоенной силой и поскорее с ними покончить, чтобы аутодафе совпали с пребыванием Ее Величества и королеве была предоставлена честь зажечь очистительный огонь.

Аристократы были единственными, кто, пусть и не имея верных сведений о визите королевы, боялся его. Визит явно вылетит им в копеечку. Им ничего не останется, как развязать кошельки и внести деньги на праздничные расходы. Тощие пребенды донны Марианны Астурийской, на которые они, возможно, и могли бы рассчитывать, были бы сущим пустяком в сравнении с тратами по поводу ее приезда. К тому же многие из них занимались морским разбоем, вели торговые дела с евреями и теперь, после их ареста и конфискации имущества, боялись потерять значительную часть доходов.

Однако через пятьдесят дней после ареста евреев новое событие разом заставило всех забыть бесконечные обсуждения высочайшего визита и вновь возродило разговоры о тех, кто оказался в Черном Доме, куда была отправлена и Беатриу Мас по прозвищу Хромоножка. Теперь по городу из уст в уста передавался рассказ о том, как утром двадцать седьмого апреля Божьей милостью тысяча шестьсот восемьдесят седьмого года, прямо на рассвете, люди алгутзира под командованием Риполя буквально вырвали ее из объятий одного из сограждан, которого она как раз то ли одаряла райским блаженством, то ли обрекала на муки ада – эта подробность варьировалась в зависимости от того, кто именно рассказывал историю. Беатриу пинками заставили прикрыть свой срам и по приказу святейшего суда срочно доставили в Дом Тьмы. Правда, существовала и другая версия рассказа, более подробная и тем не менее более верная, ибо все, кто знал Хромоножку, нисколько бы не удивились, что именно так все и произошло: услышав удары в дверь ее рабочей комнаты и хорошо знакомый ей грубый голос Риполя, Беатриу Мас всех тут же окоротила. Открыв дверь, но выставив напоказ свою наготу и не давая солдатам пройти в комнату, она попросила их сделать милость и подождать, пока она не закончит начатое дело, ибо мужчина, которого она обслуживала, заплатил вперед и не обязан терпеть убытки из-за всякой неразберихи. Стража согласилась. Хромоножка не заставила себя ждать. Не прошло и четверти часа, как она вышла и сдалась инквизиции.

Не все, однако, верили, что события развивались именно таким образом. Но не потому, что кто-нибудь сомневался в мастерстве Хромоножки. Скорее сомневались в благородном поступке Риполя, какового все единодушно считали грубым животным. Но как бы там ни было, а новость об ее аресте опять взбаламутила Сьютат. Кое-кто даже считал, что это обстоятельство будет поважнее ареста евреев, поскольку непосредственно касалось многих: оно не только лишало их, по крайней мере на время, столь приятных услуг Беатриу, к которым все так привыкли, но могло бы, когда Хромоножку заставят развязать язык, грозить большинству из ее посетителей весьма компрометирующей оглаской. Уже делались ставки на то, как долго ее продержат в заточении, какие ей предъявят обвинения и воспоследуют ли после этого и в каких количествах новые аресты. Если на стороне евреев был мало кто, то сочувствующих Хромоножке, напротив, было множество. Однако никто так горячо не защищал ее, как тетушка Угета. Она царапалась и плевалась, пытаясь вырвать ее из рук солдат алгутзира, обзывала их подонками и отребьем, сатанинским отродьем и даже еще хуже – но только не сукиными детьми: матушка Угета никогда не употребляла этого ругательства. Она еще в молодости решила вычеркнуть эти слова из своего лексикона, поскольку, желая оскорбить другого, унижала бы саму себя. Уж если она сердилась по-настоящему, то в крайнем случае позволяла себе сказать «сукина свекровь».

– И куда вы ее ведете! – восклицала она в гневе. – Зачем у меня забираете ее, ненаглядную, ласковую мою девочку?.. Что плохого она сделала? – кричала она в слезах, стаскивая с головы чепец, поднимая на ноги весь дом и призывая остальных девиц прийти на помощь Беатриу.

– Я благодарю вас, тетушка Угета, но мне не нужны защитники. Я справлюсь одна, – произнесла, как говорят, Хромоножка, выходя из борделя с гордо поднятой головой, словно принцесса, в окружении отряда солдат.