– Это что – допрос?

– Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца. – Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно оглядывал сутуловатую фигуру Бунчука.

Бунчук стоял, угнув лобастую голову, земляным румянцем чернело его лицо, на шее и висках во вздувшихся венах сладко колотился пульс. Наконец он решился.

– Калмыков, ты арестован! Руки!.. – Бунчук выхватил новенький, заботливо вычищенный офицерский наган.

Калмыков тронул кобуру, но достать револьвер не успел: выше головы его цвинькнула пуля; опережая звук выстрела, глухо недобрым голосом крикнул Бунчук:

– Я сказал, руки!.. Сдать оружие!

Курок его нагана, обнажая клювик бойка, медленно поднялся до половины. Калмыков смотрел сузившимися глазами, трудно поднимал руки, пощелкивал пальцами.

Левая скуластая щека его горела, как от пощечины.

– Под-лец!.. Предатель! Изменник! Ты поплатишься за это! Вы не партия, а банда гнусных вурдалаков! Кто вами руководит? – немецкий главный штаб! Больше-ви-ки… х-х-ха! Ублюдки! Продали родину!.. Я бы всех вас на одной перекладине… О-о-о! Время придет, забьем осиновый кол!.. Ваш этот Ленин кровопийца!..

– Становись к стенке! – вдруг протяжно, заикаясь, крикнул Бунчук. С обезображенным яростью почерневшим лицом подскочил и ударил в висок. Топча ногами слетевшую с головы Калмыкова фуражку, потащил его к кирпичной темной стене водокачки.

– Станови-ись!

– Ты что?! Ты!.. Не смей!.. Не смей бить!.. – рычал Калмыков, сопротивляясь.

Глухо ударившись спиной о стену водокачки, он выпрямился, понял:

– Убить хочешь? – шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы:

– Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские офицеры… Я и перед сме-е…

Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту, взвилось хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой обхватил голову, упал. Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь черные от крови зубы. Едва лишь спина его, выпрямляясь, коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил еще раз. Калмыков дернулся, поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под плечо, коротко всхлипнул.

Подошел Дугин. Он выглядел опухшим и растерянным:

– Митрич… Митрич?.. За что ты его? – пробормотал он.

Бунчук сжал плечи Дугина, сказал странно спокойным потухшим голосом:

– Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь – кровью. Кто кого… Понял? Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас, папироски изо рта не вынимая, а ты… Эх, мокрогубый!

У Дугина долго тряслась голова, пощелкивали зубы и как-то нелепо путались большие, в порыжелых сапогах, ноги.

По безлюдному руслу улочки шли молча. Бунчук изредка поглядывал назад. Низко пенились, устремляясь на восток, серые облака. На ближнем перекрестке стояли, прижимаясь друг к дружке, солдат и женщина в белом накинутом на плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал, а она, упираясь ему в грудь руками, откидывала голову, бормотала захлебывающимся голосом: «Не верю! Не верю», – и приглушенно, молодо смеялась».

– Не верю, – тихо сказал я, когда Эдмундович закончил. – Брехня, к чему все это?

– Как это «не верю», вы что, не понимаете? Это же еще одно ценнейшее свидетельство, проливающее свет на страшную тайну.

– Какую, к черту, тайну?

– Тайну, заставляющую по-новому взглянуть на историю Белого движения. Тайну престолонаследия. Выслушайте до конца.

«За девять месяцев до того, в первых числах ноября 1916 года полк Калмыкова был еще на позициях. Над трансильванскими горами вились ветры, в ущельях бугрился морозный туман, крепко пахли сосновые леса, опаленные заморозками, и на первом чистом снегу в горах чаще попадались на глаза людям следы зверей: лоси, дикие козы, волки…

7 ноября полк штурмовал высоту «320». Накануне окопы занимали австрийцы, а в день штурма сменили их саксонцы, только что переброшенные с французского фронта. Казаки в пешем строю шли по каменистым, слегка запорошенным снегом склонам. Двигались в гору неровными цепями, без выстрела. Гребни вражеских окопов угрожающе молчали.

– Поближе подпускают. А я боюсь, и не совестно мне, – произнес молодой светло-русый офицер. Он на ходу то снимал с правой руки перчатку, то надевал ее опять, повторяя это движение беспрерывно…

– Чего ты галдишь? – раздраженно спросил Калмыков. – Тут, милый, как в карточной игре: не веришь себе – голову снимут. Ты и с лица пожелтел… Ты либо хворый, либо… кокнут нынче тебя.

– Сегодня что-то особенно страшно, – сказал светло-русый. Грянул пулемет.

– Насыплем-ка им! – словно радуясь и превозмогая страх, крикнул Калмыков. Приподняв голову, увидел, как казаки его сотни, скользя, падая и стреляя, все же бегут наверх.

В землянке играли в карты. Калмыков упал на нары, устал, сон опьянил его…

– Вашбродь, вашбродь, – кто-то тряс за плечо. – На триста двадцатой казаки ящик нашли. Говорят, то ли немец оставил, то ли с древности там. Беспокоятся.

– Какой ящик? – Калмыков встал с необъяснимой, сосущей тоской.

– Неизвестно, старый… Робеют казаки.

Калмыков вышел из землянки.

– Кто нашел?

– Вон, Кошевой.

– Кошевой, – окликнул Калмыков.

Кошевой не ответил. Он стоял на коленях и, трясущимися руками сгребая с земли снег, глотал его с жадностью, мелко дрожа и кашляя.

Ящик доставили в штаб полка. Полковой командир строго наказал Калмыкову навести порядок в сотне и прекратить безумные разговоры. Через неделю в расположение полка прибыл чиновник из Петербурга. Сразу было видно – птица высокого полета. Уже в летах, одетый с иголочки, франт с посеребренными сединой висками и стальной хваткой. Его сопровождал мелкий китаец, по всей видимости, камердинер.

Осмотрев ящик, чиновник, похоже, пришел в замешательство. Во всяком случае, опрашивая казаков, в том числе и Калмыкова, он слегка заикался. Отдав указание полковому начальству, чиновник ретировался, и объявился снова лишь спустя три недели в сопровождении еще одного азиата, а также высокого и худощавого датчанина, одетого в твидовое пальто на английский манер. Азиат – специалист по тибетской медицине, как и заикающийся чиновник, оказался крупной шишкой: крестник Александра III, близкий к Распутину человек. Датчанин тоже не лыком шит – называли его все Нильсом, и работал он в Копенгагене, занимаясь какими-то таинственными исследованиями металлов. Колдун и Алхимик – прозвал про себя Калмыков новых гостей.

По приезде делегации жизнь потихоньку наладилась. Страх стал уходить. Ученым видом приезжие вселяли в казаков спокойствие. Иногда они ругались. Алхимик орал что-то не по-русски. Колдун крыл его как положено. Разнимал Заика. Оказалось, что заикался он почти постоянно. Но дело свое, судя по всему, знал на ять.