Несколько часов провели мы в таком скрюченном положении. И все это время солдаты приходили и уходили. Мы слышали, что солдат полно и на лестнице, и в кельях, и во дворе. В конце концов солдаты начали устраиваться в подвале на ночлег, мы слышали, как они тащат матрасы и все необходимое. Мне казалось, что я чувствую запах жареной курятины и причастного вина. Их разговоры и смех затянулись далеко за полночь, и когда мне уже казалось, что это никогда не кончится, они замолкли и вскоре захрапели.

– Бона дэа, – произнесла я слова молитвы, которую так любила моя бабушка. – Добрая богиня, я в твоих руках. Покажи мне, что делать.

Ибо я чувствовала, что спасение общины лежит теперь на мне, и острота осознания того, что я либо должна вызвать видение, либо обречь нас всех на гибель, заставила меня повернуть лицо к Жеральдине и сказать тише, чем шепотом:

– Круг.

Она мгновенно поняла меня, схватила мою руку и сжала ее. Со своей стороны и Мадлен, невероятным образом услышав меня, сделала то же самое. Комнатку облетел еле слышный звук, тише вздоха, и все, принадлежавшие к расе, осторожно передвинулись к периметру круга и соединили руки. Те, кто не принадлежал к расе, сгруппировались посредине круга, где они были в безопасности.

Те из нас, кто умел создавать защитный круг, сделали это. И когда я подавила все свои страхи, на меня наконец снизошел удивительный покой, сопровождаемый чувством радости. И через мгновение я ясно увидела, что на протяжении двух дней англичане использовали монастырь как удобное укрытие для части своего легиона. На третий день они ушли, но, уходя, подожгли монастырь. Я почувствовала запах гари, услышала крики несчастных прокаженных и сестер. Я почувствовала жар пламени, почувствовала, как каменные стены вокруг нас накалились докрасна.

И я увидела город Каркассон, его бойницы и башни, спрятанные за деревянными стенами, а за деревянными стенами – каменные стены. И увидела людей, которые говорили:

– Они никогда сюда не войдут. Крепость выдержит! Эти камни тысячу лет защищали город!

Огонь по воздуху перелетел через стену на кончике английской стрелы – смертоносной стрелы, запущенной из невероятно мощного лука. Деревянные стены запылали, деревянные ворота затрещали под натиском тарана.

В городе смерть, смерть, смерть и снова смерть, а потом огни пожарищ.

И гнетущее зрелище: занесенный клинок, а под ним – Мадлен и Жеральдина. Они кричат и пытаются заслониться руками.

Все это я увидела, но поборола свой страх. И в то же мгновение увидела, что я должна сделать. Я снова почувствовала жар, но то не был жар огня, то был жар силы, заключающейся в печати Соломона на моей шее, заключающейся в моем сердце.

Умом я понимала, что нам очень рискованно выбираться из нашего укрытия. Один лишь скрип каменной стены мог разбудить солдат. И я знала, конечно, что вокруг монастыря расставлены часовые, а мы совсем безоружны.

Но в тот миг логика не интересовала меня. Радость превосходила все разумные доводы, страхи и сомнения. Я была наполнена состраданием и к уставшему воину, и к загнанному в смертельную ловушку горожанину, и к убийце, и к жертве. И я любила их одинаково.

Богиня дала мне решение, которое позволяло спасти обоих. И я рассмеялась от радости.

– Вы чувствуете это? – прошептала я Жеральдине и поняла, несмотря на темноту, что она с улыбкой кивнула.

На нас снизошло тепло – волнующее, возбуждающее.

И тотчас тьма вокруг нашей группы, в которой было человек тридцать, расцветилась золотыми искорками, как расцвечивается сиянием звезд ночное небо. Мысленно я приказала этому сиянию окутать нас, как хрупкая скорлупа окружает яйцо, а когда это произошло, сказала обычным голосом:

– В таком состоянии нас нельзя ни увидеть, ни услышать. Поэтому сейчас мы откроем дверь и выйдем. Дорогие прокаженные, оставайтесь здесь. Сестры, идемте со мной. Давайте молиться богине, и все мы будем спасены.

Мы с матерью Жеральдиной нашли в каменной стене нужные щели и изо всех сил потянули. Со скрипом дверь, похожая на камень, которым была заперта гробница Христа, приоткрылась.

То ли мы были окутаны этой сферой, то ли весь мир светился золотой пылью, я сказать не могу, так как для меня это было едино.

Мы с Жеральдиной вышли первыми, а следом за нами – Мадлен. И тут же мы, все трое, застыли на месте. Ибо на земляном полу, на расстоянии большого пальца от каменной двери и наших ног, лежала лысеющая веснушчатая голова хорошо откормленного англичанина. Засаленные каштановые кудри его кишели вшами. Рядом лежал шлем – не такой остроконечный, с прорезями для глаз, который носят наши рыцари и который напоминает центральную часть цветка лилии. Это была уже основательно проржавевшая шапка вроде перевернутого тазика, с широкими плоскими полями.

Мадлен испуганно посмотрела на меня. На какое-то мгновение окружавшее нас золотое сияние погасло.

– Не бойся! – призвала я ее, пожимая ей руку. – Видишь, мы открыли дверь, а он все еще спит.

В этот момент солдат захрапел громко, как свинья, а потом сделал такой глубокий выдох, что его губы и рыжие усы задрожали.

Свободной рукой я схватилась за бок и беззвучно рассмеялась. Жеральдина, Мадлен и еще несколько сестер тоже затряслись от смеха. Их лица сияли. Наконец мы взяли себя в руки и, улыбаясь, пошли вперед, не обращая внимания на то, что мужчин было так много и они спали так тесно, что нам приходилось приподымать юбки и лавировать между ними. У входа в подвал, находившегося у дальней стены, сидели двое часовых. Они играли в кости и шепотом спорили о чем-то. Мы подходили к ним все ближе и ближе, но они не видели нас, для них мы были как привидения. В подвале спало не менее сорока мужчин. Все они кутались в шерстяные одеяла, приготовленные нами для пациентов и бедняков, потому что в подвале было намного холоднее, чем наверху. Половина из них были обычными англичанами, но потом мы приблизились совсем к другой группе солдат.

И в тот же миг я почувствовала брешь в нашем защитном круге. Это Мадлен, охваченная порывом гнева, которого она не могла сдержать, выступила за невидимую границу круга.

– Французы! – закричала она, указывая на их шлемы, мечи и отличительные знаки. – Посмотрите на них! Предатели, все до одного!

– Тс-с-с! – протянула к ней руку Жеральдина, но было поздно.

Мадлен стала уже вполне видимой. И в тот же миг аббатиса сделала так, чтобы тоже стать видимой. Я же, поддерживаемая божественным присутствием, оставалась с остальными монахинями под сияющей завесой.

Ближайший к нам солдат пошевелился. За ним и другой.

– О! Что мы видим! – воскликнул первый из них, высокий, долговязый человек с такой же длинной и узкой светлой бороденкой. Он говорил как дворянин, и у него был нормандский акцент. – Две дамочки решили объявиться!

Голос у него был хриплый, усталый, как у человека, вынужденного слишком долго жить на пределе физических возможностей и не только повидавшего много насилия, но и много насилия совершившего.