себя одного. Чуждый зависти, притворства и тщеславия, великий в действии и покое, он был в самом уединении своем вождь ополчений. Украшал ли он великолепный и веселый дом свой, или укреплял стан в стране неприятельской, предшествовал воинству на брань, или водил друзей по прелестным садам своим при шуме звучных водопадов: он был тот же во всех делах своих, и слава его сопровождала его повсюду…

Великое зрелище представляет век наш, являя в одно время и в одних походах сих двух мужей (Тюрения и Конде), которых глас всей Европы возвышал на степень славнейших вождей древности, то повелевающих отдельных войсками, то соединенных, то противопоставленных один другому… Когда видели двух человек, украшенных одинаковыми добродетелями, при столь различных свойствах, да не скажу противных? Один действует по глубоким размышлениям, другой по внезапному вдохновению: сей быстр, не имея ничего стремительного в поступках своих; тот хладнокровен без всякой медленности, отважен более в деле, нежели в слове, тверд и решителен в душе своей, хотя сомнение изображается на его челе. Один, при появлении в войске, дает высокое понятие в своем мужестве и заставляет ожидать чего-то необыкновенного; при всем том начинает простым порядком и приближается как бы постепенно к чудесам, ознаменовавшим конец дней его; другой, яко муж вдохновенный от первого сражения, разделяет славу с опытными наставниками в воинском искусстве. Один быстрыми и непрерывными усилиями исторгает невольно удивление в устах зависти; другой бросает в начале столь светлый луч, что она не дерзает нападать на него. Один обширными способностями ума своего и неутомимым свои мужеством возносится над всеми опасностями и презирает угрозы счастья; другой, и по знаменитому своему роду и по высоким мыслям, кои небо ниспосылает и по некоему дивному внутреннему побуждению, неизъяснимому для человека, кажется для того рожден, чтобы остановить счастье в полете его и повелевать судьбою.

Наконец, да видим ясно все различие между сими великими мужами, один, похищенный внезапным ударом, умирает за страну свою, как Иуда Маккавей; воинство оплакивает его падение, Двор и народ рыдают; его благочестие восхвалено Церковью, и его память не помрачается временем; другой, вознесенный оружием наверх славы, яко же Давид, умирает, подобно ему, на ложе своем, воздавая хвалу Богу и поучая детей своих, и оставляет сердца наши исполненными блеска его жизни и спокойствия смерти. Сколь великое зрелище видеть и познавать сих двух мужей и воздавать каждому из них то уважение, которое заслуживал другой!..»[152]

Последние штрихи

Картина любого художника выглядит незаконченной без последних штрихов, которые делают ее восприятие ярче, резче и четче. История наших героев тоже требует такой работы.

Итак, спутники Марса завершили свой славный путь на земле, а сам Марс остался. Он окружит себя новыми спутниками — помельче, но Фобоса и Деймоса у него уже не будет до самого его ухода.

В отличие явных злодеев на всем протяжении истории вплоть до сегодняшнего дня абсолютно положительных людей сложно отыскать. Оба наших героя не были таковыми, обладая мятущимися душами гениев переходного столетия. И какими бы ни были их личные особенности, они, в первую очередь, были людьми своего времени — яростного и противоречивого, галантного и кровавого, переломного и стабильного. Тем не менее, Анри де Тюренн в глазах современников и потомков приобрел позитивный образ, секрет которого заключался в том, что на фоне противоречивого общества XVII в. фигура маршала выглядела в моральном плане наиболее цельной. Не исключено, что кальвинистское мышление Тюренна, культивировавшееся в его семье и не исчезнувшее с переходом в католицизм, наложило отпечаток на его поведение, служение и понимание долга, в отличие от «свободомыслящего» католика Луи де Конде, который тоже, как военный, ковался в горниле Тридцатилетней войны.

Возможно, именно из-за цельной натуры Тюренна его посмертная слава велика и многолика, представая в нескольких образах — высокоморального «чувствительного» героя и военного гения, защитника отечества и спасителя монарха, и даже республиканского генерала. При этом характер и действия полководца, за некоторыми исключениями, скорее были прочными и основательными, нежели яркими. В личной жизни его отличали достоинство и нежелание ссориться, не опасаясь упрека в трусости, простота и большой такт, честность и бескорыстие в денежных вопросах. Вместе с тем, виконт не был беспомощным в руках искусных интриганов или казуистов, как часто любят отмечать, — он делал все продуманно. Его психология и убеждения вполне соответствовали его столетию, только в моральном плане он был выше многих. Выше Луи де Конде — несомненно, но, конечно, не всех.

А первый принц крови действительно был Великим — великим полководцем и великим свободолюбцем. Он любил жить и умел показывать другим, как это делать. Он поражал своей живостью и обширностью ума, своим нежеланием видеть преграды. Он обладал безудержным темпераментом и безграничной гордостью — он гордился самим собой, своим происхождением и своим домом. В Шантийи он создал свой интеллектуальный мир, ставший неотъемлемой частью бурно развивавшейся европейской культуры. Одно в нем отталкивало, другое очаровывало и стимулировало к жизни всех тех, кто его любил. В любом случае, он умел восхищать — был ли он в зените своей славы или на дне своего падения. В этом смысле Конде обладал убедительным и удивительным даром, в котором он обошел Тюренна. Этот дар побуждал многих и многих людей смотреть на него, как на полубога, дар, который Сен-Эвремон назвал «удовольствием видеть» (le plaisir de le voir).

Поведение и политический выбор принца крови во время Фронды, часто трактуемые в литературе как провал в его карьере, как государственная измена, вполне объяснимы. Конде действовал тогда, как рыцарь, как предводитель не только сепаратистской аристократии, но и своего клана, наконец, как обиженный вассал своего короля, готовый служить другому монарху, тому, кто лучше его оценит. Вряд ли он понимал, в отличие от формирующейся французской бюрократии, что такое государственный интерес. Эта гордая душа была вынуждена принять верховенство бюрократического государства и унижаться, но до конца так и не смирилась с ним. Как не смирился с ним и Тюренн, вступив в дискуссию с военным министерством. Конде был только принцем крови, а Тюренн — только маршалом Франции, и они не могли противопоставить себя усиливавшемуся государству, которое при Короле-Солнце стало над обществом.

Как бы ни рассуждали современные историки о том, что виконта и принца нельзя изучать только как людей военных, историческая память на первом плане всегда будет хранить их образы великих полководцев, безусловно, совмещенные с образами неординарных личностей. Война стала их главным делом, их призванием, их предопределением, наконец.

В историю