Но против этого — все, кто вообразил себя королями, готовые выхватить яблоко из твоих рук и заявить, что сами его вырастили, хотя то, что имели, они получали без всяких трудов или несправедливым путем (природа этой несправедливости, вероятно, состоит в том, что они родились более сильными, более умными, более энергичными, чем другие); они, выхватив это яблоко, ели его с такой гордостью, что, казалось, думали, будто они не только его вырастили, но и породили саму идею этого фрукта, и цена этой лжи угнетала сердца простого люда (мистер Беллуэй прогоняющий своих детей с сангамонской террасы, когда он и отец проходили мимо с тяжелым мешком зерна, висевшим между ними).

Из-за моря жирные короли смотрели и радовались, что нечто, начавшееся так хорошо, полетело под откос (как внизу, на юге, смотрели похожие короли), а если оно полетело под откос, то полетело и все остальное, навсегда, и если кто-то когда-либо и надумает начать все заново, то что ж, ему следует сказать (и сказать твердо): Чернь не может управлять подобными себе.

Но чернь могла. Чернь будет.

Он научит чернь управлять.

И Союз будет завоеван.

Наш Уилли не хотел бы, чтобы эта тщетная и бесполезная скорбь помешала нашей попытке.

В наших мыслях парнишка стоял на вершине холма, весело махал нам, призывая быть смелыми и решиться.

Но (мы резко остановились) не выдавали ли мы желаемое за действительное? Не выклянчивали ли мы (чтобы обрести силы продолжать) у нашего мальчика благословение, которое не имели никакой возможности подтвердить?

Да.

Выклянчивали.

Мы должны сделать это и верить в то, что сделали, иначе мы погибли.

А мы не должны погибнуть.

Но мы должны продолжать.

Мы увидели все это в то мгновение, которое потребовалось мистеру Линкольну, чтобы пройти сквозь нас.

А потом он вышел из двери и исчез в ночи.

Мы, черные, не ходили в церковь с другими.

Мы из собственного опыта знали, что белые люди не очень любят, когда мы заходим в их церкви. Если только не для того, чтобы взять на руки ребенка, поддержать, помахать опахалом пред старой дамой.

И тут из двери, прямо на меня вышел этот высокий белый человек.

Я не шелохнулась, он прошел сквозь меня, и я разобрала что-то вроде Я не остановлюсь, нет. С Божьей помощью. Хотя и кажется, что пролитие крови — совсем против Божьей воли. На чьей стороне тут может быть Бог. Он нам показал. Он мог предотвратить это. Но не предотвратил. Мы должны смотреть на Бога не как на Него (некоего обычного парня, воздающего каждому по делам его), а как на НЕЧТО — огромное животное, недоступное нашему пониманию, ему что-то нужно от нас, и мы должны дать ему это, а управлять мы можем только нашим настроением в момент отдачи и конечной целью нашей жертвы. А какой цели наша жертва должна служить по мнению НЕЧТО? Я не знаю. Чего хочет это НЕЧТО — пока, кажется, что крови, еще больше крови, и изменить положение дел, превратить то, что есть, в то, каким это желает видеть воля НЕЧТО. Но что представляет собой это новое государство, я не знаю и терпеливо жду, когда мне станет ясно, хотя те три тысячи павших смотрят на меня злыми глазами, машут взволнованно мертвыми руками, спрашивают: Какую еще цель в конечном счете преследует это существо, чтобы сделать наши страшные жертвы оправд…

Потом он прошел сквозь меня, и я порадовалась.

У ворот стоял мистер Хэвенс, прямо на пути этого человека, как только что стояла я, но он сделал то, на что у меня не хватало отваги (и желания).

Не знаю, что на меня нашло. Я никогда в том предыдущем месте не был безрассудным человеком. Какая вдруг у меня возникла необходимость в этом? Мистер Коннер, и его добрая жена, и все их дети и внуки были для меня как семья. Меня никогда не разделяли с моей собственной женой или детьми. Мы хорошо питались, нас никогда не били. Нас поселили в небольшом, но милом желтом домике. С учетом всего это было очень неплохо.

Поэтому я не знаю, что на меня нашло.

Когда этот джентльмен проходил сквозь меня, я почувствовал сродство.

И решил остаться ненадолго.

В нем.

И вот мы двигались вместе с ним, я шаг за шагом повторял его движения. А это было нелегко. При его длинных ногах. Я вытянул свои ноги, чтобы были, как у него, вытянул всего себя, и мы стали одного размера и прыг на коня, и (простите меня) радость снова оказаться на коне переполнила меня, и я… я остался. В нем. Ах, какая это была радость! Делать то, что мне хотелось. Без приказа, без испрашивания разрешения. Потолок дома, в котором я провел всю жизнь, слетел, если можно так выразиться. Мне мгновенно стали ведомы бесконечные дороги Индианы и Иллинойса (целые города в их завершенных планах, суть гостеприимства их домов, хотя я ни в одном из этих штатов прежде не бывал), и я почувствовал, что этот джентльмен… нет, боже праведный, не скажу, какая — как мне показалось — у него должность. Я начал побаиваться, что занимаю место в человеке настолько высокого ранга. Тем не менее мне было там вполне удобно. И вдруг мне захотелось, чтобы он узнал меня. Мою жизнь. Узнал нас. Нашу судьбу. Не знаю, почему я так почувствовал, но почувствовал. Он не испытывал ко мне никакой вражды, вот как я могу об этом сказать. Вернее, прежде у него была подобная вражда, и следы ее до сих пор сохранились, но вследствие того, что он изучил ее, не скрывал, она в некоторой мере уже поистрепалась. Он был открытой книгой. Открывающейся книгой. Которая только что открылась чуть пошире. Открылась скорбью. И нами. Всеми нами, белыми и черными, кто недавно побывал в нем. Это, казалось, повлияло на него. Заметно повлияло. Сделало его еще печальнее. Мы это сделали. Все мы, белые и черные, своей печалью сделали его еще печальнее. И теперь, хотя это и звучит странно, он своей печалью делал еще печальнее меня, и я думал, Что ж, сэр, если мы хотим устроить вечер печали, то у меня в запасе найдется печаль, о которой, я думаю, человеку, наделенному такой властью, как вы, будет интересно узнать. И тогда я принялся из всех сил думать о миссис Ходж, и Элсоне, и Литци, и обо всех, о ком я слышал во время нашего долгого пребывания в той яме, об их многочисленных бедах и падениях, а еще вспомнил и несколько других нашей расы, которых я знал и любил (мою мать, мою жену, наших детей Пола, Тимоти, Глорию; Рэнса Пи, его сестру Би, четырех маленьких Кушманов), и все, что им пришлось вынести, думая: Сэр, если вы наделены такой властью, какой вы, как я чувствую, наделены, и расположены к нам так, как мне кажется, вы и расположены, сделайте что-нибудь для нас, чтобы мы могли сделать что-нибудь для себя. Мы готовы, сэр; мы злы, мы способны, наши надежды сжались такой тугой пружиной, что мы можем стать убийцами или святыми: освободите нас, сэр, отпустите нас, позвольте нам показать, на что мы способны.