Но уже тогда, с самого первого мгновения, мужчина видел – если закрывал один глаз, – как женщина меняется. Когда он смотрел одним глазом, женщина оставалась такой, какой он увидел ее сначала; когда он смотрел другим, она казалась старше, уже совсем не юной девушкой. С каждой любовной судорогой она делалась старше (хотя это и было видно только одним глазом) – сначала женщиной в расцвете лет, потом зрелой матроной, потом хилой старухой.

Но, закрыв этот глаз, человек видел ее во всем блеске юности – и еще горячее продолжал начатое. А затем он поддавался искушению посмотреть другим глазом и сокрушался, видя, сколь ужасные перемены происходят под ним.

Последние телодвижения он совершал с закрытыми глазами. Открыв их, сразу оба, в миг высшего наслаждения, он увидел, что совокупляется с разложившимся трупом, уже изъеденным червями и личинками. В это мгновение аромат цветов сменился всеподавляющей вонью тления. Но он сразу же понял, что от женщины всегда исходил такой запах, и в тот миг, когда его чресла осеменили лоно трупа, содержимое его желудка изверглось наружу.

Лесной дух к этому моменту держал нить его судьбы с двух сторон – и, распутав ее с того конца, что тянулся к клубку жизни, уволок человека в мир теней.

Его душа разлетелась на миллион кусочков и, разбросанная по миру, дала начало душам всех тех насекомых, которые несут цветам одновременно новую жизнь и старую смерть.

Он поблагодарил старика и сам рассказал ему кое-какие истории, оставшиеся в памяти с детства.

Несколько дней спустя он бежал по равнине за одним из небольших животных. Животное поскользнулось на мокрой траве, споткнулось о камень, перевернулось через голову, упало; ноги его расползлись в стороны, и оно забилось на месте. Он издал громкий победный клич и бросился вниз по склону – к животному, которое пыталось подняться на ноги. Пробежав последние два-три метра, он прыгнул и приземлился на обе ноги рядом с тем местом, где упал зверь, но тот, целый и невредимый, уже успел подняться и убраться прочь, а затем исчез в норе. Вспотев и тяжело дыша, он рассмеялся и постоял некоторое время, чтобы отдышаться, – согнувшись и уперев руки в колени.

Что-то шевельнулось у него под ногами. Он увидел это, почувствовал это.

Оказалось, что он приземлился прямо на гнездо. Пятнистые яйца раскололись, содержимое их испачкало его подошвы, растеклось по траве и мху.

Он приподнял ногу, уже начиная чувствовать терзания. Внизу шевелилось что-то черное, которое переместилось на солнце. Черная головка и шейка. Черный глаз уставился на него, яркий и пронзительный, словно темный камушек со дна ручья. Птица стала бороться и заставила его слегка отпрыгнуть назад – так, словно он босой ногой приземлился на гремучую змею. Безнадежно припадая на одну ногу и таща за собой одно крыло, она упорхнула в высокую траву, потом остановилась сбоку от человека и наклонила голову, словно разглядывая его.

Он вытер подошву башмака о мох. Все яйца были разбиты. Птица издавала жалобные звуки. Он развернулся и пошел прочь, но по пути остановился, выругался, нашел птичку и без труда поймал ее, хотя та отчаянно пищала и била крылом.

Он свернул ей шею и бросил трупик в траву.

В тот вечер он прекратил вести дневник и больше к нему не возвращался. Воздух стал влажным и гнетущим, хотя дождь ни разу не шел. Однажды человек с воздушным змеем призывно помахал ему с вершины холма, но он поспешил прочь, весь в поту.

Дней десять спустя после случая с птицей он сказал себе, что никогда не сможет стать поэтом.

Еще два-три дня спустя он уехал, и больше о нем в тех краях не слышали. Правда, главный охранник фермы послал гонцов во все города, ибо чужеземца заподозрили в причастности к происшествию, случившемуся в ночь его отъезда: надсмотрщика над рабами нашли связанным в его кровати, с лицом, искаженным жуткой гримасой ужаса. Надсмотрщик умер от удушья: его рот и горло были забиты сушеными человеческими языками и клочьями чистой бумаги.

Он проспал до рассвета, а потом отправился прогуляться и поразмыслить, выйдя через служебный туннель из здания отеля в пристройку. Темные очки он оставил в кармане, а старый плащ, уже почищенный, надел вместе с теплыми перчатками и шарфом, который намотал себе на шею.

Он осторожно прошелся по прогревшимся улицам и мокрым мостовым, высоко задрав голову, чтобы смотреть на небо. Изо рта его шел пар. Со зданий и проводов падали комки снега – температура поднималась под воздействием неяркого солнца и теплого ветерка. По канавам струилась чистая вода и несла с собой куски льда – тающего, напитанного влагой. Водосточные трубы на зданиях обильно исторгали из себя капли, а порой и целые ручейки. Проезжали машины – с влажным шипением. Он перешел на другую, солнечную сторону улицы.

Он поднимался по ступенькам и переходил мосты, с опаской ступая по обледенелым тротуарам там, где тепла не было совсем или не хватало. Он пожалел, что не надел ботинки получше: эти тоже были ничего, но не помешала бы рифленая подошва. Чтобы не упасть, нужно было идти по-стариковски: выставить в стороны руки, словно пытаешься ухватиться за палку, и слегка согнуться. А хотелось идти, расправив плечи. Это раздражало его – но идти, не учитывая изменившихся обстоятельств, чтобы грохнуться на спину, казалось еще более мрачной перспективой.

Он все-таки поскользнулся – прямо на виду у компании молодежи, когда осторожно спускался по обледенелым ступенькам к широкому подвесному мосту над железной дорогой. Молодые люди шли навстречу, смеясь и обмениваясь шутками. Он делил свое внимание между предательскими ступеньками и этой стайкой. Незнакомцы выглядели совсем молодыми, их поведение, жесты, звонкие голоса – все, казалось, выдавало кипучую энергию, и он внезапно почувствовал тяжесть своих лет. Их было четверо: двое молодых людей громко говорили, пытаясь произвести впечатление на двух девушек. Одна была особенно хороша – высокая, темноволосая и элегантная, еще не сознающая, что вполне созрела. Он задержал на ней взгляд, выпрямил спину и, перед тем как рухнуть на лестницу, почувствовал, как его походка невольно становится вальяжной. Упав на последней ступеньке, он посидел секунду-другую, кисло улыбнулся и встал – перед тем, как молодые люди поравнялись с ним. (Один из них гоготал, демонстративно прикрывая рот рукой в перчатке.)

Он отряхнул снег со своего плаща так, чтобы накидать хоть немного на того парня. Все четверо прошли мимо и со смехом принялись подниматься по лестнице. Он дошел до середины моста (спина болела после падения, лицо исказилось гримасой боли), когда услышал, что его зовут. Он обернулся и получил снежком прямо в лицо.

Он мельком увидел, как парни и девушки удирают прочь, но разглядеть их толком не сумел, так как был слишком занят – выплевывал снег изо рта и протирал глаза. Нос ужасно ныл, но сломан не был. Он пошел дальше и поравнялся с мужчиной и женщиной средних лет, шедших рука об руку: неодобрительно покачав головой, они сказали что-то об окаянных студентах. Он кивнул им и вытер лицо носовым платком.