Это решение выбросить в никуда собственное будущее совпало с предложением, поступившим из Германии, переехать в меньший университет, которому, дабы обеспечить себе академическое будущее, нужен был новый и более молодой по духу факультет, и он предлагал мне исключительные условия работы. Что, собственно, было типично для немецких университетов того времени. На волне успеха и экспансии, породившей «экономическое чудо» 1950-х, было образовано множество новых университетов – и произошло это, кажется, больше из-за соревнования между десятью федеральными землями, а не потому, что был какой-то суперплан по продвижению высшего образования в массы. Будущее этих новых университетов было столь же пустым, сколь и мое собственное – хотя, казалось, бюджеты у них были просто неиссякаемы. Моим скромным вкладом в перераспределение ресурсов при университете Зигена (прямо в центре бывшей Федеративной Республики) была организация в 1981–1989 годах пяти больших, щедро оплачиваемых коллоквиумов в так называемом «Центре междисциплинарных исследований» на Адриатическом побережье в прекрасном городе Дубровнике. Ключевым был тот факт, что Дубровник находится в Югославии – единственной социалистической стране с относительно либеральной экономикой и политикой в сфере образования. Югославия позволяла западным ученым организовывать академические события на собственные деньги и предоставляла им полную интеллектуальную свободу. При этом другие, более тоталитарные социалистические страны не имели никаких серьезных оснований отказывать собственным ученым в возможности поездки в Югославию. Мы решительно хотели, чтобы эти коллеги смогли поучаствовать, ибо социализм и (возможно, в меньшей степени) марксизм все еще казались многим из нас лучшим воплощением будущего.

Хотя это и прозвучит снисходительно и осуждающе, но я до сих пор считаю, что сей благородный замысел по интеллектуальной «инклюзии» (если применить современный калифорнийский концепт к ушедшей в прошлое европейской реальности) очень быстро отодвинулся на второй план по той простой причине, что наши коллеги из социалистического мира, несмотря на все наши высочайшие ожидания и намерения, не имели ни малейшего влияния на ход дискуссии. Пролистывая сегодня пять массивных томов с материалами из Дубровника (три из которых мы редактировали вместе с моим многословным и интеллектуально блестящим другом Людвигом Пфайффером), я поражаюсь – и все еще весьма горд, – когда вижу, сколько же наших участников теперь стали важным фигурами в немецкой гуманитарной науке. Для меня, по крайней мере, топливом этого проекта, занявшего десять лет моей жизни, было эдипальное желание бросить вызов группе «Поэтика и герменевтика» («Poetik und Hermeneutik») – целого круга высокоуважаемых ученых в гуманитарных науках, собравшихся вокруг моих бывших наставников из Констанца (которые, как я считал, недостаточно высоко оценили мои достижения). Благодаря решению крупнейшего немецкого издателя выпустить наши заседания в бумажном виде мы отчасти достигли успеха в борьбе со старшим поколением. В Дубровник нас привело все-таки опять же прошлое, но мы с Людвигом стали глубже осознавать свою роль в качестве катализаторов нового стиля в науке – стиля первого истинно поствоенного поколения немецких ученых. Каждый из коллоквиумов имел четко заявленную – и часто слишком подчеркнуто заявленную – тему, и все эти темы соединялись в интенции сохранить интеллектуальную динамику 1960-х (которая уже обрела в то время квазисакральную ауру) в оформлении будущего гуманитарных наук. Между 1981 и 1985 годами мы «возвращались» к определенным сегментам истории нашей дисциплины, чтобы обнаружить новые ориентиры или вновь обратиться к нереализованным проектам: темами первых трех коллоквиумов были история научных институций, подходы к проблемам исторической периодизации и концепты «стиля».

Затем мы сделали несколько более смелое движение, мы захотели возвратиться к «материализму» как к философскому зерну марксистской теории. И именно во время «материалистических» дебатов мы впервые почувствовали, что нам нужен какой-то интеллектуальный скачок. Хотя и немногие наши участники и еще меньше наших дискуссий действительно фокусировались на истории «материализма», тем не менее постепенно наметилась новая точка схода всех дискуссионных линий, которая была вынесена на обложку нашего четвертого заседания в Дубровнике в виде «Материальности коммуникации». А ее мы определили как «все те феномены, которые вносят вклад в появление значения, не будучи при этом сами конституированы как значение». Основанные на нашем новом понимании проекта, коллоквиум и все его заседания, наконец, стали одним из этапов интеллектуального движения, которое сделало «медиафилософию» и «медиаисследования» интеллектуальной страстью в Германии по сегодняшний день. (Гораздо более важное и решающее влияние в том же направлении шло от ранних работ Фридриха Киттлера – который, кстати, посещал большинство заседаний в Дубровнике.)

Отныне и дальше, после весны 1987 года, мы считали (или по крайней мере так считал я), что мы, наконец, наметили общие черты профессионального будущего нашего поколения. Сегодня я иногда с изумлением думаю, глядя на название пятого и последнего нашего симпозиума – «Парадоксы, когнитивные диссонансы и слом»: не было ли это симптомом того, что эдипальная энергия, наконец, становится саморазрушительной. Убежденность в том, что у нас есть программа на будущее – или что мы, по крайней мере, смогли четко занять свою позицию, – позволила нам с большей легкостью считать, что мы можем достигнуть того, что, как мы полагали, является обязанностью каждого нового поколения, а именно отрезать связи со своим непосредственным прошлым и «оставить позади» как все очевидное, так и все скрыто-латентное. В какой-то момент того периода, который я вспоминаю исключительно как мои «годы в Дубровнике» (и, может быть, кстати, не случайно я запамятовал точную дату), я подал заявление в Констанц на место моего бывшего научного руководителя, ушедшего на покой. Я невероятно желал этой должности, и у меня не было ни малейшего сомнения, что, предложи они мне ее, я бы тут же согласился. Но чего я на самом деле хотел, так это самой возможности отказаться. Точнее то, чего я хотел на самом деле, это реальной свободы вообразить, что я могу отказаться от предложения из Констанца. Только такой свободы на меня не хватило. Я попытался покорить цитадель «Литературной герменевтики» лекцией под названием «Негерменевтичное» («Das Nicht-Hermeneutische») – что позволило отборочной комиссии преподать мне урок на тему власти. Итоговое решение комиссии для меня было весьма унизительным: я не попал в финальный список кандидатов «на рассмотрение». А почему, действительно, комиссия должна была рассматривать мою кандидатуру, если я пытался бросить вызов всему, чем Констанц так гордился? Внутри меняющихся осей темпоральности в 1980-е полученный опыт помог мне прийти к двойному выводу насчет личного времени: эдипальная энергия, начал я понимать, является неадекватной мотивацией для почти сорокалетнего профессора, каковым я теперь являлся; а это также значит, что кроме убеждения себя самого в том, что я сам спрограммировал свое интеллектуальное будущее, мне нужно еще найти этому будущему оплот в виде какой-то официальной институции – не унаследованной мною, а избранной, которая, насколько это возможно, была бы открыта для своего формирования мною. Прошлое же пока оставалось нетронутым.