В прессу редко попадали сообщения о поездках Харрисона на Африканский континент или его фотографии, но его самолет «Гольфстрим» часто стоял где-нибудь в укромном уголке на гудроне аэропортов Лусаки, Киншасы или Найроби.

Слухи называли его почетным гостем и доверенным лицом Мобуту в его мраморных дворцах и в президентской резиденции Кеннета Каунды в Лусаке.

Поговаривали, будто он один из очень немногих, у кого есть доступ к таинственным партизанам Национального сопротивления Мозамбика или в партизанские лагеря Савимби в буше Анголы. Его приветствовали и законные режимы, которым противостояли партизаны. Говорили также, что он в любой час дня и ночи может поднять трубку и поговорить с де Клерком, или с Мугабе, или с Дэниэлем Арапом Мои[17].

Он брокер, агент, советник, банкир, посредник и переговорщик всего континента.

Теперь Дэниэл с нетерпением ждал встречи с ним. Он и раньше пытался добиться этой встречи, но безуспешно. Теперь, приглашенный гость, он стоял у внушительной входной двери, чувствуя легкую опаску, не раз хорошо служившую ему в африканском буше, когда предупреждала о появлении опасного зверя или еще более опасного человека.

Дверь открыл чернокожий слуга в просторной белой канзу и красной феске.

Когда Дэниэл бегло обратился к нему на суахили, одеревенелость черт слуги сменила широкая белозубая улыбка.

Он повел Дэниэла наверх по широкой мраморной лестнице. В нишах на площадках стояли свежие цветы, а стену украшали картины из знаменитой коллекции произведений искусства Харрисона: Сислей, Дали, Матисс.

Перед высокой двустворчатой дверью из родезийского тика слуга посторонился и низко поклонился. Дэниэл вошел в кабинет и остановился посередине шелкового ковра.

Таг Харрисон встал из-за стола. Сразу стало понятно, как он получил свое прозвище[18]. Ширококостный, крепко сложенный, хотя отличный полосатый костюм маскирует угловатую сильную фигуру и тяжелый живот.

Харрисон лыс, если не считать венчика серебристых волос, придававшего лысине сходство с тонзурой. Лысина была бледной и гладкой, зато лицо — морщинистым и загорелым там, где шляпа его не защищала от тропического солнца. Тяжелый подбородок, зоркий проницательный взгляд — все выдавало острый, безжалостный ум.

— Армстронг, — сказал он. — Рад, что пришли.

Голос теплый, как патока, и слишком мягкий для всего остального. Харрисон протянул руку над столом, вынуждая Дэниэла подойти — легкий жест в игре за главенство.

— А я рад, что вы меня пригласили, Харрисон.

Дэниэл понял намек и опустил титулы, оставаясь на равных. Старик прищурился: он принял условие.

Они обменялись рукопожатием, присматриваясь друг к другу, чувствуя силу в руке собеседника, но не затевая мальчишеское соревнование «кто сильней». Харрисон знаком пригласил Дэниэла сесть в кожаное кресло под Гогеном и обратился к слуге:

— Летта чаи, Селиби. Вы ведь будете чай, Армстронг?

Пока слуга разливал чай, Дэниэл разглядывал рога носорога на стене.

— Такие трофеи встречаются нечасто, — сказал он. Харрисон вышел из-за стола и направился к двери.

Он погладил один из рогов, лаская его, как руку прекрасной любимой женщины.

— Да, нечасто, — согласился он. — Я был мальчишкой, когда застрелил его. Пятнадцать дней шел за старым самцом. Ноябрь, температура днем в тени была 120 градусов[19]. Пятнадцать дней, двести миль по пустыне. — Он покачал головой. — В молодости мы совершаем безумства.

— В старости тоже, — сказал Дэниэл, и Харрисон усмехнулся.

— Вы правы. Жизнь скучна, если немного не спятить. — Он взял чашку, протянутую слугой. — Спасибо, Селиби. Закрой за собой дверь, когда будешь уходить.

Слуга закрыл створки дверей, а Харрисон вернулся за свой стол.

— Вчера вечером я смотрел по Четвертому каналу вашу программу, — сказал он. Дэниэл наклонил голову и ждал.

Харрисон отхлебнул из чашки. Тонкий фарфор казался хрупким в его руках. Это были руки бойца, покрытые шрамами, изрезанные морщинами, обожженные тропическим солнцем, изуродованные тяжелой физической работой и давнишними драками. Костяшки опухли, а вот ногти старательно ухожены, с маникюром.

Харрисон поставил чашку с блюдцем на стол перед собой и снова посмотрел на Дэниэла.

— Вы правильно передали, — сказал он. — Все правильно. — Дэниэл молчал. Он чувствовал, что скромничать или возражать — только раздражать этого человека. — Вы подаете факты без обиняков и делаете верные выводы. Освежающая перемена по сравнению с сентиментальной болтовней плохо информированных людей, которую мы слышим ежедневно.

Вы смотрите в самый корень африканских проблем: стремление к племенной обособленности, перенаселение, невежество, коррупция. И предлагаете здравое решение. — Харрисон кивнул. — Да, вы все показали верно.

Он задумчиво смотрел на Дэниэла. Выцветшие голубые глаза придавали его лицу загадочное выражение, как у слепого.

«Не успокаивайся, — предостерег себя Дэниэл. — Не время. Не размякни от лести. Ему от тебя что-то нужно. Он выслеживает тебя, как старый лев».

— Человек в вашем положении способен влиять на общественное мнение как никто другой, — продолжал Харрисон. — У вас есть репутация. Международная аудитория. Люди доверяют вашему мнению. Они основывают свои взгляды на том, что говорите им вы. Это хорошо. — Он энергично кивнул. — Очень хорошо. Я бы хотел помочь вам. Поддержать.

— Спасибо.

Дэниэл позволил себе легкую ироническую улыбку. В одном он был уверен: Таг Харрисон ничего не делает без веской причины. Он никого бесплатно не поддерживает и никому не помогает.

— Как называют вас друзья? Дэниэл, Дэн, Дэнни?

— Дэнни.

— Меня друзья называют Таг.

— Понятно, — сказал Дэниэл.

— Мы с вами одинаково мыслим. Оба любим Африку. Думаю, мы должны стать друзьями, Дэнни.

— Хорошо, Таг.

Харрисон улыбнулся.

— У вас есть все основания для подозрений. У меня определенная репутация. Но о человеке не всегда следует судить только по его репутации.

— Это верно. — Дэниэл улыбнулся в ответ. — А сейчас скажите, что вам от меня нужно.

— Черт побери! — рассмеялся Харрисон. — Вы мне нравитесь. Думаю, мы понимаем друг друга. Мы оба считаем, что у человека есть право существовать на этой планете и, как доминирующий биологический вид, он имеет право использовать землю к своей выгоде, если ограничивается тем, что способно возобновляться.