Потом наступил день, когда в холле на доске объявлений появилась скромная бумажка с датой отъезда, назначенной через неделю, и предупреждение: «Не более одной сумки на человека». С волейболом тут же покончили. Объявление об одной сумке делалось каждый год. По традиции жители Дома воспринимали это как личное оскорбление и ущемление исконных прав. С ущемлением полагалось бороться. И с ним боролись. Старшие — приобретая сумки размером с чемодан. Младшие — нашивая на свои дополнительные карманы и резинки-держалки. Дополнительные карманы держались кое-как, выглядели уродливо и почти ничего в себя не вмещали. Поэтому и в Хламовнике, и в Чумной комнатах с утра до ночи паковались и распаковывались, проверяя, сколько всего можно запихнуть в сумки до того, как они треснут по швам.

Это было нервное и волнующее занятие. Одежду укорачивали ножницами, ботинкам выламывали носы; прятали и перепрятывали то, что невозможно было взять с собой; сидели на сумках, сплющивая все, что туда уже влезло, потому что нужно было, чтобы влезло что-то еще. Слон хотел взять горшок с бегонией, Красавица — соковыжималку, Волк — гитару, Горбач — хомяка, а для полезных вещей, которые, как считал Вонючка, могли пригодиться ему в дороге, не хватило бы и десяти чемоданов. Кузнечик слонялся среди разбросанных вещей и сочувствовал всем по очереди. Иногда пытался помогать, но быстро понял, что его способы укладки сумок не годятся никому, кроме него самого. Его майки, шорты и носки составили жалкую кучку белья, которая не заняла и полсумки, а дальше ее набивали Горбач и Вонючка, которым не хватило своих.

Слепой не укладывал вещи. Он, как всегда, никуда не собирался, потому что в Доме оставался Лось, и слушал причитания мальчишек с холодной усмешкой. Стесняясь своего безделья, утомленный суматохой, царившей в спальне, Кузнечик убегал в коридор, но и коридор был заражен общим безумием. Там испытывались роликовые коньки и прогулочные коляски, проводились пробные надувания резиновых лодок и матрасов и даже разбивались палатки, непонятно зачем нужные там, где заведомо будет крыша над головой.

В настенном календаре жирными штрихами перечеркивались дни. Жители Хламовника щеголяли в ластах и подводных масках.

Кузнечик убегал к Лосю, но и у Лося висел календарь, а воспитатели тоже собирались и укладывались, ограниченные одной сумкой, и суета их сборов выплескивалась в коридор. Кузнечик спускался во двор. Там, спиной к Дому, можно было посидеть спокойно, и послушать море — шуршание набегающих волн и шелест далеких мандариновых деревьев. Груды покинутых ящиков и перевернутых стульев — следы волейбольной эпопеи — действовали на него угнетающе, и на них он старался не смотреть.

За сутки до отъезда Дом успокоился. Сумки, каждая с инициалами своего хозяина, были уложены и спрятаны под кровати. Горбач достроил дорожный дом для хомяка. Волк выпросил разрешение на гитару. Вонючка спрятал все, что не мог взять с собой, в недоступных местах. Слон согласился расстаться с бегонией. Теперь все только ждали.

Ночью у Волка заболела спина. Утром она разболелась сильнее. В Чумной появились Пауки. Над Волком замаячил призрак Могильника, страх перед которым пересилил желание увидеть море, так что весь предотъездный день Волк послушно пролежал в кровати, как ему было велено.

Лось приходил с утешениями и подарками, лазаретные сестры — с проверками и туманными угрозами. Разрешение на гитару Волк передал Фокуснику вместе с гитарой. Красавице пообещал заботиться о соковыжималке, Слону — поливать бегонию. Черный карандаш вычеркнул в календаре еще один день. Ночью не спал никто. Из окна доносились крики и смех старших. Из-за стены — рев Хламовника, репетировавшего походную песню. Дохляки сидели у выдуманного костра и рассказывали истории об утопленниках и медузьих ожогах. Предполагалось, что Волка это хоть как-то утешит. Волк делал вид, что его это утешает.

Кузнечик спустился в уже очищенный от стульев и ящиков двор, в последний раз сел спиной к Дому и прислушался к шуршанию волн и шелесту мандариновых деревьев, к скрипу «того Дома». Только теперь все эти звуки не приближались, а удалялись, делаясь все более тихими. Он прислушивался, пока они не исчезли в необозримой дали, затем встал и бегом вернулся в Дом, потому что вдруг испугался темноты.

Ранним утром, в час, когда двор обычно пустовал и только начинали хлопать оконные ставни, Кузнечик стоял вместе со всеми у крыльца в ожидании автобусов. Он ежился от утренней прохлады, моргал заспанными глазами и не садился, чтобы не заснуть. Колясники кутались в куртки и демонстративно покашливали. Ходячие курили, нетерпеливо поглядывая на часы. Сумки аккуратной горкой возвышались под стеной. Младшим девочкам разрешили на них садиться, и две из них даже успели заснуть, привалившись кудрявыми головами к раздутым сумчатым бокам. Воспитательницы возились с младшими колясниками, раздавая таблетки тем, кого мутит от езды, и бумажные пакеты тем, кому таблетки не помогают. Было очень тихо. Почти все жители Дома находились во дворе, и тишина казалась неестественной и неприятной.

«Это потому что накануне ночью почти никто не спал, — подумал Кузнечик. — И еще потому, что мы наконец дождались этого дня».

У старших были часы, а у младших не было, поэтому они то и дело спрашивали время у старших. Старшие вяло огрызались. Нахохлившийся в коляске Вонючка не сводил глаз со своей сумки. Горбач зевал и высматривал в наружности знакомых собак. Собаки, в этот час перекапывавшие мусорные баки, не появлялись.

Спортсмен со связкой удочек на плече бродил по двору. Зануда и Плакса, раздирая рты зевотой, таскались за ним по пятам. Кузнечик вздыхал и боролся со сном.

Дружный вопль заставил его вздрогнуть. Сидевшие на ступеньках вскочили и замахали руками. В распахнутые ворота въехал первый автобус. Бело-синий, похожий на большую конфету. Горбач и Кузнечик вместе со всеми закричали:

— Ура! — и ринулись на приступ.

Их немедленно оттеснили обратно к крыльцу.

— Это для колясников, — шепнул Горбач Кузнечику. — Первый всегда бывает для них.

— Чего же ты побежал? — возмутился Кузнечик.

— Не знаю, — радостно признался Горбач. — Как-то побежалось.

Директор влез на подножку автобуса.

— Объявляется посадка для женщин и детей! — прокричал он в толпу, грозно распушив бороду. — Прошу пропустить дам и малолетних в колясках!

Вонючка захихикал. В автобус начали сажать девушек-колясниц и младших колясников. Их вкатывали по подножке и рассаживали внутри, потом заносили их сумки, а коляски складывали и грузили в багажное отделение.

Длилось это так долго, что Кузнечику надоело смотреть. Горбач отошел попрощаться с Вонючкой, до которого дошла очередь. Сиамцы тайком подбирали за старшими окурки. Приехал второй автобус, а сразу за ним — третий, и началось столпотворение. Младшие метались со своими сумками под ногами у старших и лезли во все щели. Люди Мавра и Черепа разделились на два автобуса. Четвертый, застрявший в воротах, оказался смешанным и в него никто не хотел садиться. Воспитатели кричали и убеждали. Директор бегал между автобусами, уговаривая старших не валять дурака. Кузнечик влез в автобус Маврийцев, потолкался там и спустился, чтобы тут же забраться в смешанный автобус. Из смешанного автобуса он перешел в автобус людей Черепа, где оставил свою сумку. Он вертелся среди Хламовных, Певчих и Проклятых, громко окликал Чумных Дохляков, переходил с одного сиденья на другое и наконец, убедившись, что никто не сможет с уверенностью сказать, в какой из автобусов он сел, обошел тот, что стоял ближе всех к деревьям и спрятался за ним, присев на корточки.