– По-твоему, бедняжка сможет назвать малышку? – тихо спрашивает она Эльзу.

Та качает головой.

– Мне кажется, Гиттан даже не понимает, что это ее дочь, – отвечает она с болью в сердце. «Как вообще такое могло случиться?»

И сразу возникает вопрос, который ни одна из них не задает.

Кто отец ребенка?

– Что скажете относительно Кристины? – внезапно спрашивает Дагни. – Так ведь звали ее мать.

– Ну да, – подтверждает Эльза. – Все правильно.

Она помнит Кристину главным образом в ее последние дни, измученную болезнью. Страх на ее красном обеспокоенном лице – и облегчение, которое та явно испытала, когда Эльза пообещала ей заботиться о Биргитте.

Но она не справилась…

Точно так же как и со своими дочерьми.

– Кристина Лидман, – тихо говорит Эльза сама себе.

Она ставит железную кружку на край раковины и направляется к Дагни. Холодная вода отодвинула усталость.

– Кристина, – повторяет Эльза малышке.

Девочка немного успокоилась; сейчас она смотрит на Эльзу своими мутными глазами. В их выражении есть что-то, свойственное только новорожденным детям. Эльза не суеверная женщина (не особенно верующая, честно говоря, хотя никогда не признáет это вслух), но они все равно выглядят так, словно знают что-то; словно видели вещи, недоступные взглядам других.

– Это хорошее имя, – говорит Эльза Дагни.

– Следующий поезд из города уходит завтра, не так ли? – спрашивает Ингрид у нее за спиной. – Приходит утром, а отправляется в три часа.

Эльзе не надо смотреть расписание, чтобы утвердительно кивнуть. Когда в неделю ходит всего два поезда, нетрудно запомнить время их прибытия и отбытия.

Она понимает, что имеет в виду Ингрид. Ей сразу вспоминается ее недописанное письмо, спрятанное среди нижнего белья.

Нет времени заканчивать или отправлять его. Остается только надеяться, что хотя бы с одной дочерью ей повезло. И что Маргарета поймет, когда мать все объяснит ей…

Эльза должна ехать. Просто обязана.

А уж в Стокгольме они придумают что-нибудь.

Надо только выбраться из Сильверщерна.

Ворвавшись в комнату, мы видим, что Роберт стоит у окна, совершенно неподвижно. Даже не оборачивается при нашем появлении.

– Роберт? – несмело говорю я. Лишь тогда он поворачивает голову и смотрит на нас.

Уж не знаю, какое лицо я ожидала у него увидеть, но в любом случае не такое. Оно абсолютно спокойно. Роберт поднимает к губам указательный палец.

Сначала у меня возникает подозрение, что он тронулся рассудком – и он тоже, – но я очень быстро отметаю его. Он не выглядит как сумасшедший.

Макс начинает приближаться к окну, и Роберт медленно кивает. Я следую за ним, стараясь идти по паркету как можно тише. Сердце глухо ухает в груди.

Кабинет естествознания выглядит точно так же, как в последний раз. Все те же вызывающие неприятные ощущения большие банки с заспиртованными органами и зародышами животных. Однако сейчас они каким-то образом кажутся потерявшими свою силу. Это просто мертвые предметы, не способные нанести вред мне или кому-то еще. Вокруг есть вещи похуже.

Солнечный свет уже приобрел характерный для второй половины дня золотистый оттенок, и сейчас танцующие вокруг пылинки сверкают, как крошечные звездочки. В нем массивные столы и стеклянные бутыли с их непростительно прямыми линиями и ровными поверхностями выглядят древними реликвиями.

Макс подходит к окну раньше, чем я. Роберт снова подносит палец к губам. Он ни на что не показывает, просто осторожно кивает вперед. Его лицо, казавшееся мне бесстрастным, когда я смотрела на него от двери, с близкого расстояния производит несколько иное впечатление. Оно скорее напоминает маску, помогающую Роберту спрятать его эмоции.

Я смотрю в указанном направлении.

Окно выходит на улицу, спускающуюся к реке. Отсюда мне видны V-образные крыши домов, занимающих бóльшую часть пространства с этой стороны от площади и вместе выглядящих более органично, чем идеально прямые линии халуп рядной постройки. Сначала я не понимаю, на что мне смотреть, но как раз когда собираюсь спросить об этом, у меня словно пелена спадает с глаз, и я замираю с открытым ртом, не успев произнести ни звука.

Мои глаза улавливают движение впереди.

Что-то на мгновение показывается из-за одного из углов – и исчезает снова.

– Она продолжает так уже какое-то время, – говорит Роберт, почти не размыкая губ. – Высунется, а потом прячется.

Теперь я четко вижу там голову; та словно светится от солнечных лучей, падающих на белокурые волосы.

Пожалуй, она чувствует наши взгляды, поскольку исчезает, словно ее и не было, показавшись нам всего на секунду.

– Это… – начинает Макс и, отвернувшись от окна, впивается в меня взглядом.

Я киваю.

– Она передвигается туда-сюда между домами, но не более того, – говорит Роберт. – Это она.

– Что делает? – спрашивает Макс.

– Похоже, прячется, – отвечает Роберт. – Или следит за кем-то.

Макс снова смотрит в ту сторону, и я делаю то же самое – ищу ее взглядом. Потом он выпрямляется, поворачивается ко мне, и его лицо слегка меняется.

Я понимаю, о чем он думает. Поскольку та же самая мысль приходит в голову и мне. И она пугает меня. Я мотаю головой и говорю:

– Нет. Нет.

– Что? – спрашивает Роберт.

– Роберт… – начинает Макс. – Мы осмотрели… Эмми. – Я вижу, как тяжело дается ему каждое слово.

Что-то происходит с Робертом, как только Макс произносит ее имя. Нет, он не вздрагивает, не теряет самообладания, а как раз наоборот приободряется… или пытается сделать это.

Мои мысли опять возвращаются к Эмми.

Сколько времени уже прошло? Как долго она лежит там? Сорок минут? Час?

Как может такое быть, что еще совсем недавно она жила, но сейчас ее уже нет?

– Мы собирались завернуть ее во что-то, в простыню, и попытались выпрямить тело, и увидели синяки. У нее на шее.

Макс выдал все это практически скороговоркой, словно ему хотелось как можно быстрее покончить со своей трудной миссией.

– Они выглядят как следы пальцев, – добавляет он.

Глаза Роберта напоминают черно-белые стеклянные шарики. Зрачки в них не больше точек.

– Кто-то, скорее всего, сделал это, пока мы пытались забраться наверх, – продолжает Макс. – Туне… – Он облизывает губы и замолкает.