Сашу обступили мальчишки, когда он вышел во двор, ожидая отца, – они всей семьей собирались на воскресную автомобильную прогулку – боже, слова-то какие! – вышел во двор и попинал колесо сандаликом, а потом присел на бампер. «Ты чего? С ума?» – «А чего?» – «А то сейчас выскочат, ухи надерут!» – «А вот не надерут, это наша машина!» «Врешь! – упоенно закричали все. – Врешь-врешь-врешь, это артиста Семенова с шестого этажа!» Ребята чуть не побили Сашу за такую узурпацию, но он стойко дождался папу с мамой, сел и хлопнул дверцей, ни на кого не глядя. Но потом открутил окно и показал нос. За это назавтра два колеса оказались спущены, и отец отчитал Сашу за неумение ладить с толпой, как он выразился. Правда, тогда колеса спускали куда добрее. Не кололи и не резали, боже упаси. Просто вставляли спичку в ниппель, и всё. Даже колпачок оставляли лежать рядом на асфальте, так что надо было только подкачать баллон.

Вот когда Саша понял, что надо быть артистом. Артистом, писателем, художником – потому что им можно иметь собственную машину. Им все можно – поздно ложиться и поздно вставать, не ходить каждый день на работу, сидеть в ресторане веселой компанией, жениться на красивых женщинах, тоже артистках и художницах, можно ездить за границу, носить модные разноцветные свитера, и никто не спросит: товарищи, а на каком, собственно, основании?.. А если спросит, то ему объяснят: это же артисты, им же можно! Ну, раз артисты, тогда да. Тогда извиняюсь…

Отец отдал Саше машину, когда стал совсем плохо видеть. Когда стало минус восемь, отдал. Саша, конечно, был рад, но по-честному сказал отцу, что лучше бы ее продать, а деньги подкладывать к пенсии. Но отец сказал, что за нее очень мало, просто совсем мало дадут, он узнавал в комиссионном магазине. «Так какой же дурак машину через комиссионный продает?» – сказал Саша. «Этот дурак – я, – надменно ответил отец. – Спекулировать не умею и учиться не желаю! И тебе не советую».

Машина была старая, но крепкая – отец ездил очень редко. Но лучше бы он ее все-таки продал, честное слово, потому что с тех пор он каждый раз напоминал, что сына своего он не только вырастил-выкормил, дал образование, но еще и машиной снабдил – «а собственным автомобилем в вашем возрасте, молодой человек, не всякий сын министра похвастается!». Мама умерла чуть раньше, умерла просто от усталости и удивления. Поняла наконец, с кем жизнь прожила. Потому что отец ушел на пенсию, что называется, с обеда, день в день, и глаза у него начали болеть именно тогда. И он сразу заявил на семейном собрании по поводу этого события – заявил, что он всю жизнь работал, себя не жалеючи, вот, все глаза проглядел на этих верстках и гранках, семью содержал как мог, – строго поднял он палец, заранее отметая возможные разговорчики, что не так уж и хорошо содержал, – как мог содержал семью, а теперь он на заслуженном отдыхе и просит освоиться с этим положением и, наверное, пересмотреть некоторые статьи бюджета. Проще говоря, раньше он получал двести двадцать, иногда плюс премия, а сейчас сто десять ноль-ноль, и всё. Заслуженный отдых. Но жили-то копейка в копейку, Саша свою стипендию тоже отдавал, получая единый проездной билет, каждый учебный день бутерброды с брынзой и чай в термосе, рублей пять карманных денег и курево натурой. Сигареты «Прима» из расчета две пачки на три дня, то есть раз в месяц двадцать пачек клал на его подвесной секретер отец на другой день после получения сыновней стипендии. Двадцать плоских блекло-красных пачек, перепоясанных широкой лентой из серой бумаги. Сказал бы – перепоясанных бандеролью, но бандероль бывает на сигарах, и она глянцевая, цветная, с золотыми медалями, голубыми картинками и надписями по-испански. Коиба, Куаба, Партагас. Deliciosas. Especiales.

Да. Так о чем это я?

О том, что Саша не мог даже сэкономить на табаке. Но не это главное. Главное, что недостающие сто десять рублей надо было где-то брать, как-то восполнить, бюджет сокращать было некуда, а у Саши был как раз диплом, и мама запретила ему грузить мешки или рисовать в учреждениях стенгазеты, потому что диплом был непростой. В порядке эксперимента пять наилучших дипломников должны были поехать в Италию на стажировку, как в добрые старые времена посылала Академия художеств. Туда, «где негой Юга дышит небосклон, где дремлет мирт, где лавр заворожен». Мама взяла ночные дежурства на неотложке. Она умерла, а Саша не поехал на стажировку, но не поэтому, а просто не попал в счастливую пятерку, хотя за диплом получил «отлично».

У родителей жены было все наоборот: и зарабатывали хорошо, и ни на что не претендовали. Тесть, после какой-то большой неприятности – что за неприятность, об этом в семье не говорили, – ушел из инженеров в рабочий класс. Так, из принципа – инженер, бауманец, сын инженера и внук инженера, а двоюродный дедушка вообще дореволюционный академик, строитель Николаевской судоверфи. Сами видите – потомственный интеллигент, а вот пожалуйста: всю пятилетку две нормы в смену, а почему? А потому, что интеллигентный человек, руки к правильному месту приделаны. Потом он стал бригадиром, а там пошел бригадный подряд, хозрасчет и все такое, так что с деньгами было все в порядке. Тем более что ни он, ни теща не стремились ни к чему этакому – жили в хрущевской кирпичной пятиэтажке в двухкомнатной квартире, сытно ели, добротно одевались, ездили отдыхать по путевкам со скидкой, так что с первым взносом на кооператив помогли безо всякой натуги и даже к новоселью подарили телевизор, он до сих пор работает, старый ламповый «Рубин».

С кооперативом тоже пришлось нахлебаться. В квартире жили тесть с тещей и двумя дочерьми – у Сашиной жены была старшая сестра. Четыре человека на жилой площади тридцать три метра. Восемь на человека, о постановке на учет и речи быть не могло – ставили, если меньше пяти метров на нос. Даже с кооперативом не проходило из-за этих лишних метров. Саша возмущался: «Безобразие, человек хочет купить себе квартиру на свои деньги!» «На свои, на свои…» – мимоходом вздыхала старшая сестра жены, ибо известно было, что три четверти первого взноса одалживает тесть. Саша пытался вскочить из-за стола, тесть клал ему на плечо крепкую руку, сажал на место. «Действительно, безобразие», – соглашался он, строго и прямо глядя на старшую дочь, а та громко выходила из кухни, что-то хмыкая своей младшей сестрице – нашла, мол, себе сокровище голоштанное. Сама она так и не вышла замуж.

Саша не хотел выписываться из родительской квартиры. Мама умерла, а отец, хоть и покупал себе перчатки в тон ботинкам, но вообще здорово сдал, одряхлел, и жалко было, что квартира пропадет. А еще жальче, что отец мог выкинуть какую-нибудь стариковскую штуку: однажды, зайдя к нему в воскресенье, Саша застукал его с окномойщицей из фирмы «Заря». Ей было двадцать четыре года, сама из Нижнеудинска – эк ближние концы! – а Николаю Алексеевичу просто помогает, у него столько книжек, он такой интересный человек, и пожалуйста, не надо думать ничего плохого, у нее жених-офицер, служит в Мурманске… Скупость, давняя скупость взыграла в Саше, опять захотелось выгадать, сэкономить, и уж конечно, не хотелось быть благодетелем нижнеудинской феи и ее жениха-офицера.

Однако из квартиры пришлось выписываться, потому что отец не желал ее разменивать. «Об этом не может быть и речи!» – он взмахивал рукой, отметая любые прекословия. Но прописать туда Сашину жену тоже не хотел. Хотя впрямую не отказывал. «Мне не так просто на это решиться, – говорил он. – Я не хочу на старости лет оказаться в коммуналке». «Да мы же не собираемся здесь жить. Это так, на всякий случай». «На какой такой всякий случай? Понимаю, понимаю, – саркастически хохотал отец. – Но я не обижаюсь, люди смертны, и я в том числе, – он надменно щурился. – Я опасаюсь не смерти, а жизни, сын мой. Вдруг, представь себе, ты разведешься с женой?» – «И что?» – «И тогда она будет иметь полное право врезать замок и повесить на кухне график уборки мест общего пользования! А вот этого я бы не хотел». «Господи! – чуть не выл Саша. – Да она интеллигентный человек!» – «Верю». – «Да мы не собираемся разводиться!» – «Верю. Но мне надо все взвесить… Не торопи меня, не понукай».