помог избежать бедствия, которое случилось суровой зимой 1879–1880 годов, когда из-за температурной инверсии густой слой угольного смога (сернистый ангидрид, двуокись азота и другие частицы, возникающие при сгорании) накрыл британскую столицу на три дня и привел к смерти более двенадцати тысяч человек[687]. Не особенно помог даже негодующий памфлет, который написал на эту тему Фрэнсис Альберт Ролло Рассел, сын бывшего премьер-министра, лорда Джона Рассела[688]. Похожая беда пришла и в декабре 1952 года, – число жертв было сопоставимым, а еще 150 тысяч человек попали в больницы[689]. Недавнее исследование показало, что из-за влажного воздуха и солнечного света в тумане сформировались «очень концентрированные капли серной кислоты»[690]. Давление демократических механизмов в конце концов привело к принятию Закона о чистом воздухе (1956). Но стоит отметить, что социализм сыграл свою роль и в этом так называемом Великом смоге, поразившем Лондон за четыре года до того, как закон был принят. В те дни Национальное управление угольной промышленности – подконтрольная государству монополия, учрежденная в 1947 году, когда была национализирована угольная отрасль, – выпускало для обогрева домов необычайно грязный и коптящий дериват угля («ореховый шлак»)[691]. Совсем недавно, в декабре 1991 года, Лондон снова окутал серьезный смог, хотя на этот раз в роли главного загрязняющего агента выступили выхлопные газы. Контрольный пост, расположенный на Бридж-плейс, в районе Виктория, оценил средний часовой выброс двуокиси азота в 423 части на миллиард, что более чем вдвое превышает уровень, рекомендованный ВОЗ[692].

И как бы настойчиво мы ни делили катастрофы на природные и рукотворные, при их рассмотрении в более широком контексте становится ясно, что демократические институты сами по себе не являются достаточной защитой ни от одного из видов бедствий, – особенно от тех, которые подчиняются не нормальному распределению, а степенным законам.

Демократия и война

Как многие другие государственные деятели того времени, Черчилль поддался соблазну сравнить Первую мировую войну со своего рода стихийным бедствием. В книге «Мировой кризис» (1923) он писал об этом так:

Не следует полагать, будто в те дни взаимодействие народов походило на движение фигур на шахматной доске… [то были] непомерные организации сил, и активных, и скрытых, которые, подобно планетарным телам, не могли сблизиться в пространстве, не вызвав при этом сильнейшего магнитного отклика. Стоило им оказаться рядом друг с другом, как начинали вспыхивать молнии, а в определенной точке взаимное притяжение могло сорвать их с прежних орбит и вовлечь в страшное столкновение… В таких сложных и тонких связях любой резкий маневр какой бы то ни было стороны мог разорвать сдерживающие всех ограничения и ввергнет Космос в Хаос[693].

Дэвид Ллойд Джордж, занимавший в годы войны пост премьер-министра, в своих мемуарах писал о «шторме» и «катастрофе». «Народы неудержимо катились в пучину войны, не испытывая при этом ни страха, ни отчаяния… [Они] бросились в войну»[694][695]. В действительности Первая мировая война не была стихийным катаклизмом. Не была она и случайностью. Она началась потому, что генералы и политики с обеих сторон просчитались. Германия не без оснований полагала, что русские обгоняют их в военном отношении, и рискнула нанести превентивный удар, прежде чем стратегическая пропасть стала бы еще шире. Австрия не смогла понять, что давление на Сербию (возможно, полезное в борьбе против балканского терроризма) втянет ее во всеевропейский пожар. Русские сильно переоценили свою военную мощь, почти как немцы, а также проигнорировали сигналы, указывающие на то, что политическая система не перенесет еще одного конфликта, подобно проигранной в 1905 году войне с Японией. Только у французов и бельгийцев не было выбора. Немцы вторглись на их территорию. Им пришлось драться.

Британцам тоже случилось ошибиться. В то время английское правительство считало, что вмешательство было вопросом соблюдения обязательств: немцы нарушили условия договора 1839 года, провозглашающего нейтралитет Бельгии, который подтвердили все великие державы, в том числе и Пруссия. На самом деле Бельгия стала удобным предлогом. Либералы поддержали войну по двум причинам. Во-первых, они боялись поражения Франции. Они воображали кайзера новым Наполеоном, который хочет раскинуть свои сети на весь континент, угрожая побережью Ла-Манша. Может, эти страхи были обоснованными, а может, и нет. Но если Англии и правда было чего опасаться, то либералы не сделали достаточно для того, чтобы удержать немцев, и консерваторы были вправе потребовать введения всеобщей воинской повинности. Второй причиной отправиться на войну была внутренняя политика, а не далеко идущие стратегические соображения. С момента своего триумфа в 1906 году либералы теряли поддержку избирателей. После 1910 года они оставались у власти лишь благодаря сторонникам движения за ирландский гомруль. К 1914 году правительство Герберта Асквита оказалось на грани падения, поскольку ольстерские протестанты с оружием в руках выступали против дублинской автономии. Принимая во внимание провал внешней политики, направленной на предотвращение европейской войны, Асквиту и его кабинету следовало уйти в отставку, однако либералов страшило возвращение в оппозицию. Более того, они боялись возвращения к власти консерваторов. Так что либералы пошли на войну отчасти, чтобы удержать тори подальше от парламента, – ведь иначе несколько членов кабинета, в том числе и Черчилль, ушли бы с постов и правительство просто перестало бы существовать. В двух словах, главная стратегическая проблема заключалась в том, что министр иностранных дел, либерал, неофициально обязал Великобританию принять участие в конфликте, если Германия нападет на Францию. Вот только его партия последовательно выступала против призыва на военную службу, а создать крупную армию, способную остановить немцев, позволял только призыв. Вступление Великобритании в войну в 1914 году было прямым следствием демократической политики. Однако война пользовалась настоящей поддержкой народа. Тех, кто осуждал вмешательство страны в конфликт (скажем, шотландец-социалист Джеймс Макстон) – были презираемым меньшинством. Однако приверженность европейским обязательствам и отсутствие надежного военного потенциала привели к наихудшему из возможных итогов: войска, которым надлежало победить огромную и прекрасно обученную германскую армию, приходилось созывать и готовить, когда бои уже шли.

В XX веке война погубила намного больше англичан, чем ядовитый туман (не говоря уже о голоде). И демократия, что примечательно, совершенно не смогла этого предотвратить. Конечно, в 1914 году Великобритания еще не была полноценной демократией в современном смысле этого слова, поскольку женщины по-прежнему не имели права голоса, а для мужчин действовали имущественные цензы. Но в 1910 году, когда прошли последние довоенные выборы, голосовать могли почти 7,8 миллиона мужчин – примерно три пятых от всего взрослого мужского населения страны. В Германии